"Геннадий Головин. Чужая сторона" - читать интересную книгу автора

такими нежно-беззащитными младенческими глазами, - что рука у людей так и
тянулась утешительно прикоснуться к их отчаянно худеньким, совсем уже
бестелесным плечикам, и хотелось сказать им что-то в (рослое, ободрительное
и ласковое, но не сказывалось чаще всего - только влага быстренько
подергивала глаза людей...
Он увидел, как в тесной прихожей дома кучно толкутся, словно бы испугом
теснимые поближе к выходу, люди с небудничными, тревожными и нежными
глазами - почти каждый растерянно выбит из колеи и потому как бы родственно
обращающий себя, раскрытого, навстречу всякому, кто заходит с улицы, первым
делом бросая по-детски настороженный и жадный взгляд свой туда,
где за раскрытой дверью, узостью к двери, стоит гроб, сразу же жестоко
разящий воображение злыми узорчатыми зазубринами глазета, бегущими по краям
этого корытообразного вместилища, и желто-стеариновой птичьей головкой того,
кто лежит там, вдали, с трудом различимый среди быстро мертвеющих цветов,
кротко горящих свечей и пышно взбитых кружавчиков изголовья, - где сумрачно
царствует удивительнейшее пространство тишины и где непостижимым образом все
длится и длится торжественное мгновение Конца, Завершения, Достигнутого
Предела...
Человек вступал в это странное пространство, некоторое время глядел,
избегая пристально глядеть, на то неузнаваемое, что лежало в цветах, однако
долго не выдерживал присутствия своего живо живущего, живо суетящегося
существа среди этого недвижия, среди запредельного этого Покоя, как бы уже
сгустившегося вокруг этого, живому человеку противной красотой красивого
гроба, - поворачивался, уходил, озадаченный и неспокойный, не забывая
скользнуть напоследок пытливым сочувственным взглядом по стульчикам, на
которых чинно и устало, будто исполняя работу, восседала родня.
Среди родни Чашкин, понятно, увидел и себя - как бы со стороны -
неприступно праздничного, как бы слегка закоченевшего в черном бостоновом
костюме и галстуке и слегка важничающего от того несомненного факта, что
нынче он - одно из главных лиц в этом замедленно, сонно и церемонно длящемся
действе.
Но именно - как бы со стороны видел себя! И было ему немного стыдно от
этого. Стыдно, что не слышит он в себе, хоть убей, настоящего горя!.. А
особенно стыдно было оттого, что мысли его раз за разом возвращаются к тому
неизбежному моменту, когда нужно будет целовать усопшего в уста, а он,
ничтожный человечек, вот ведь о чем размышляет: как бы этак исхитриться и
как-то так повернуться спиной к зрителям, склоняясь над гробом, чтобы не
видать было, целует он или не целует в ледяные губы лежащего в гробу!
Все чувства, все мысли его о матери, о смерти матери были словно бы
пыльненьким салом заволочены, полузасохлы, вялы.
"Что же ты за человек такой?!" - думал он о себе с отчаянием.

...Самолет крупно вздрогнул. Звук моторов с натужного, преодолевающего
завывания перешел в новую тональность, радостно-облегченную. И самолет,
коротенько падая - как со ступеньки на ступеньку, - содрогаясь и временами
сильно шарахаясь, будто подвергаем ударам ветра, пошел на снижение.
Чашкин открыл глаза. Светилась надпись про не курить и привязные ремни.
Все, вокруг сидящие, взволнованно шевелились. Внимательно вычисляя,
вглядывались в часы.
- До Москвы-то еще час с лишним...