"Геннадий Головин. Чужая сторона" - читать интересную книгу автора

шумно разбрызгивая лужи.
Развеселый водитель с сизыми от холода прыщами на лице проорал что-то
веселое и приветственное синей шинельке. Та не ответила, даже не взглянула.
Чашкин изумился - кротко, с оттенком некоторой даже почтительности:
удивительно, ничего не скажешь, жили тут. Ни шинельке, ни пареньку-водителю
даже и в голову не пришло, что надо бы подвезти зазябших, не близко идущих
людей.

...А часа через полтора с лицом, придурковатым, счастливым и слегка
напуганным, он уже сидел на полу второго этажа аэровокзала, спиной упираясь
в решетку балкона, несмело поглядывал по сторонам и то и дело старательно
подбирал ноги с прохода, но которому бесцельно и лениво брели туда-сюда
такие же, как он, "граждане пассажиры" с лицами, которые уже остервенелы
были от скуки и злобы и бессмысленности происходящего с ними.
Чашкин сидел и был всерьез, тихо счастлив тем, что сидит на полу, что
ему удалось углядеть, как освобождается место возле оградки балкона, и
успеть быстрее всех усесться, и вот теперь он может сидеть и с высоты, как
свысока, смотреть на вяло кишащую внизу серую толчею бестолково и безнадежно
слоняющихся людских фигур.
Чашкин еще и тем был нешуточно счастлив, что удалось ему - не иначе как
чудом! - заметить в громоздком навале багажа, плывущего по транспортеру,
свой чемодан - невыносимо уже ободранный, заляпанный грязью, - и успеть
выхватить, прежде чем тот кувыркнулся в багажную груду, накопившуюся с
нескольких рейсов и все растущую, и уже заполонившую тесное помещеньице
фанерного павильона больше, чем в рост человека, и по которой теперь
ползали, в сердцах отшваривая чужое, те несчастливцы, кто вовремя не успел к
конвейеру и теперь был вынужден заниматься раскопками. А еще чем счастлив
был Чашкин, так это тем, что удалось ему благополучно выцарапаться из
яростной, нахрапистой толпы, которая кипела возле окошка справочной и к
которому (окошку) все вдруг, едва войдя в аэропорт, дружно устремились,
увлекши с собой и Чашкина.
Оказавшись почти нечаянно в центре этой толпы. Чашкин мгновенно ощутил
такую погибельную тошноту в сердце, такое предсмертное обомление чувств, что
без шуток решил: здесь-то ему и конец.
С бессловесным воплем попытался вырваться было из плотной бестолочи
шумно дышащих, все куда-то продирающихся людей, из заразного, цепкого этого
ожесточения - да только куда там! - толпа, как трясина, уже крепко держала
его. И тогда, обреченный, он стал стоять неподвижно, обмирая от жути и
тоски, никаких уже попыток не предпринимая - ни для того, чтобы вырваться,
ни для того, чтобы, как все, прорваться к окошку, и, должно быть, только
поэтому - минут через пять - его подволокло к застекленному барьерчику.
Тут-то, словно проснувшись, он отчаянно уцепился за что-то и стал
кричать в окошко бледной от ненависти к пассажирам девчушке (похожей чем-то
на Любу) какие-то слова о похоронах.
Девчушка глянула на него по-доброму.
Этот человек, единственный, не спрашивал у нее, почему Москва закрыта,
почему он хуже москвичей, почему его командировка не может считаться особо
ответственной, - не спрашивал, когда, как и что же теперь делать, и не
глядел на нес лютыми, белесыми от злобы глазами, будто это именно она,
вчерашняя школьница, выдумала всю эту несуразную чехарду с внезапно