"Геннадий Головин. Чужая сторона" - читать интересную книгу автора

каком покое можно было тут говорить?
Все беспокойства только-только еще начинались...
Над креслами зала ожидания развешаны были телевизоры.
Один из них располагался чуть наискосок от Чашкина - он поневоле
поглядывал туда.
Там, в сонном аквариумном сумраке экрана, все продолжалась и
продолжалась медленная чинная работа возложения жестких венков, вставаний в
ряды почетного караула, смены вооруженных солдатиков на посту, пожимания рук
и бессловесного пришепетывания слов соболезнования черно одетой родне
лежащего.
Причем по лицам тех, кто все это время вставал или выходил, отстояв
свой срок, из почетного караула, кто выстраивался строго по ранжиру поближе
ли, подальше ли от гроба, - по их лицам, по тому, как старательно и
принужденно держали они складками лица маску скорби, как бы одну на всех
обязательную, ясно было видно: нет в них ни скорби, ни даже простого
человеческого сожаления об ушедшем, а идет церемония, в механическом
повторении основных моментов которой вот все эти люди - лишь механически
повторяющиеся фигурки, вроде тех, что в урочное время появляются на
циферблатах старинных башенных часов и проплывают там по кругу, раз навсегда
окаменелые, чудные и нелепые.
А мимо гробового сооружения, напоминающего более всего косо и вверх
расположенную цветочную клумбу, где, совсем уже невзрачный, помещен был
усопший, глядя на которого Чашкину казалось, что он прямо-таки на глазах все
глубже и глубже погружается в эту пучину из цветов и вскоре вовсе там
утопнет, - мимо погребальной той платформы спешным (и кем-то, видимо,
подгоняемым) ручейком проходили, явно и сами торопясь пройти, тепло одетые
мужчины и женщины, на которых телевизор пренебрежительно почти совсем не
обращал внимания, среди которых, однако Чашкин успел заметить и несколько
всерьез заплаканных лиц, пораженно заметив одновременно, что и на этих лицах
в общем-то нет никакого горя, а есть лишь естественное опасливое любопытство
живых к покойнику и (совсем немного) сочувствие оставшихся жить к
переставшему жить.
Почти все были с сумками, с портфелями, и нетрудно было Чашкину
вспомнить разговоры о том, что всех этих людей гонят в тот сумрачный зал, и
нетрудно было вообразить, что, вот сейчас выйдя из скорбных тех стен, они
оживленно устремятся по домашним своим делам, немало довольные случившимся
отгулом, и, быстро изжив из себя неприятную досаду от созерцания мертвого
тела в груде цветов, быстро и с удовольствием займутся жизнью.

Маетная, заунывная музыка приглушенно доносилась из телевизоров. Время
от времени ее перебивали бубнящие голоса дикторов, одинаково
траурно-приподнятые и с одинаковой фальшивинкой скорбные.
Все это сливалось с каторжным шорканьем тысяч ног по кафельному полу
аэровокзала, с детским плачем, который со все большим отчаянием раздавался
то там, то тут; с отголосками скандала, как бы постоянно тлеющего, то
разгораясь, то стихая, внизу у справочной; с оживленным, все более
крепнущим, недовольным и уже угрожающим "бу-бу-бу", которое, подобно
машинному гуду, заполняло здание от пола до крыши.
И все язвительнее, все наглее и победительнее плыла по битком набитому
зданию истошная вонь туалетов, двери в которые уже почти не закрывались и к