"Геннадий Головин. Чужая сторона" - читать интересную книгу автора

которым, кроткие, бессловесные, поневоле нестеснительные, уже выстроены были
очереди женщин, оловянно-мертво освещенные огромным ноябрьским небом, угрюмо
стоящим за сплошь стеклянной фасадной стеной аэровокзала.
Пожилая женщина в форменной аэрофлотовской шинели - необыкновенно мило,
на взгляд Чашкина, покрытая серым деревенским платком, - не в первый уже раз
пробиралась по своим делам вдоль узкого прохода, который оставался между
расположившимися на полу людьми. И не в первый уже раз Чашкин растроганно
обратил внимание, как она смотрит - без тени раздражения, с сочувствием, но
без обидной жалости - на людей, которые, конечно же, не могли не досаждать
ей своими узлами, чемоданами, ногами, вытянутыми на середину прохода.
В ней, в этой милой женщине, даже и намека не обозначалось, что она
может быть нервна, бранчлива, к людям неприязненна. Мгновенно верилось,
глядя на нее, что такого в ней нет и вовсе!
И это таким чудом чудным гляделось в раздраженной кипящей атмосфере
аэропорта... и она, главное, кого-то так напоминала Чашкину из поселковых
пожилых женщин, что он, неожиданно поймав и ему тоже причитавшийся мягкий
незлобливый взгляд, быстро вдруг понял: если кто-то и поможет ему здесь, в
чужой этой стороне, то только она, вот эта женщина!
Тотчас же, не на шутку волнуясь, с ощущением, что совершает
непоправимое, покидая насиженное место, - он поднялся и поспешил следом за
ней.
Он приметил дверь, куда она зашла, и стал покорно ждать, поневоле
подвергаем множеству толчков и грубостей, поскольку ждать он остался на ходу
у людей.
В жизни не видавший столько людей за раз, он испытывал тоску от этой
толкотни. Тоска была, как грязный дым, застящий душу.
"Зачем поехал?" - все чаще обращался он к себе со злобной досадой. Тут
же спохватывался: "Мать ведь...", старался думать о матери, о смерти матери,
но куда уж тут было думать о матери, о смерти ее, когда вокруг творилось
такое!
- Землячка! - вскрикнул он вдруг так отчаянно, что большинство народа
(а не только женщина, которую он поджидал и нечаянно просмотрел) оглянулись.
... и ужасно обрадовался чрезвычайно хорошему словечку, пришедшему в
голову, и окончательно почему-то уверился: "Поможет!"
Он протолкался к ней сквозь поток навстречу идущих и еще раз повторил,
удовольствие ощущая от этого славного слова: "Землячка!"
- Ну что тебе, землячок? - Она взглянула на него через плечо, и он
тотчас увидел, что вовсе и не такая уж она пожилая, еще вчера баба-огонь
была, и заробел, и смешался, и жалкие вдруг стал слова говорить:
- Матушка у меня померла. В Москву надо. Покажи уж, ради Христа, к кому
обратиться!
- Телеграмма есть? - спросила она, коротко оглянувшись, и продолжая
идти (не идти все равно бы не позволили).
- Есть! А как же? - с восторгом обладания воскликнул Чашкин и привычным
уже жестом сунулся за пазуху.
- А ты что, может, и вправду землячок? Откуда?
- Из Егоровска! Посадили, вишь ты, ни с того ни с сего. А ты-то откуда?
Она назвала дальневосточный город. Чашкин огорчился и даже шаг
придержал:
- Не-е... Не земляки мы.