"Геннадий Головин. Чужая сторона" - читать интересную книгу автора

По обе стороны молчаливо и угрюмо толпились черные люди, и сквозь строй
их недобрых взглядов шли и шли на летное поле самые достойные и самые
проверенные из тех, кого ждала Москва в эти труднейшие, даже можно сказать,
драматические, судьбоносные, можно сказать, дни.
Здесь шла небольшая - три человека - делегация местного обкома во главе
с Самим, на лице которого сквозь маску неизбывной скорби, которую он носил
вот уже целый день с сегодняшнего утра, отчетливо глядело и раздражение
оттого, что из-за ремонта депутатской комнаты ему приходится идти вместе со
всеми. ("Народ и партия - едины, конечно, - читалось на этом лице, - но не
до такой же степени, чтобы пихаться в общей очереди!") Два сопровождающих
его лица - в одинаковых ратиновых пальто и одного рисунка мохеровых шарфах -
изо всех сил старались оберечь шефа от соприкосновений с грубой толпой и
руками изображали даже некие телохранительные движения, как бы некасаемо
обнимающие тулово драгоценного сюзерена.
Здесь шла - в полном составе - хоккейная команда из Подмосковья, в
очередной раз проигравшая свой очередной матч местной команде, однако не
испытывавшая от этого никаких, судя по всему, огорчений: иностранно
разодетые мальчишки с траченными постоянной усталостью лицами подхихикивали
друг над другом, подпихивали друг друга, совсем детскими какими-то играми
забавлялись: щелчками, тычками, подножками... - они наверняка не могли не
знать о невосполнимой утрате, которая постигла и их и все прогрессивное
человечество, но им (как и прогрессивному человечеству) начхать было на
того, кто возлежал сейчас в Москве, в здании бывшего Дворянского собрания,
хотя он говорят, и был большой поклонник той игры, в которую они играли... -
они были счастливы, что из-за траура следующая игра наверняка будет
перенесена, их отпустят по домам, можно будет покрасоваться среди дворовых
дружков и подружек, побаловаться шампанским, а главное, всласть, до упора
выспаться, и в ожидании этого они, мальчишки, не могли не радоваться, хотя
старший тренер, пожилой озабоченный еврей с роскошно-седой головой в дорогой
серой дубленке, то и дело поглядывал на них с раздраженной укоризной, а на
шедших позади обкомовских деятелей - с осторожной опаской и заранее
извиняющейся улыбкой.
Здесь шли раскованной походочкой удачливых воров три молодчика,
летевшие с Севера, где они наторговали на базарах казенными мандаринами
столько, что могли купить бы не только три несчастных билета на дефицитный
этот рейс, но и все места в самолете, однако, хоть и чувствовалась в их
повадке привычная хамоватая пренебрежительность ко всем, кто по ту сторону
(прилавка ли, ограждения ли), хоть аккредитивы и купюры, хрустящие по
карманам, и придавали им много вольготной уверенности в преодолимости всех и
всяческих препятствий, однако разговор вели они печальный, тревожный и
растерянный, и вот, глядя на них-то, можно было и вправду подумать, что
безвременный уход из жизни выдающегося разгуляй-экономиста, мелиоратора и
профессионального борца за мир безмерно угнетает их, ввергает прямо-таки в
безысходность. "Как жить дальше, дорогой? - казалось, вопрошали они друг у
друга. - Без столь мудрого руководства как жить-то теперь?!.." Впрочем, если
б знать язык, на котором печально вздыхали эти мужественные люди, стало бы
ясно, что огорчены они вероломным каким-то приятелем, который посчитал вдруг
себя обиженным и в то время, когда они честно торговали казенными
мандаринами в труднейших климатических условиях Крайнего Севера, развил
недостойную мужчины деятельность, чреватую для каждого из них многими