"Геннадий Головин. Чужая сторона" - читать интересную книгу автора

одновременно же, с наслаждением думал о том, как привычно расположится в
гостиничном люксе, вскипятит чаек, потом вытянется на кровати под
крахмальными скользкими простынями, самую малость поспит, а с утра - сядет
на телефон!
У него слегка даже взбултыхивало сердце, когда он думал о том, что ему
предстоит. Тревожно взбултыхивало сердце, но и радостно.
"Ах, голубчик! - с нежностью думал он о вельможном покойнике. - Какой
ты умница, что наконец-то помер и освободил местечко, и начнется из-за этого
великая катавасия, перетасовка вселенская, суета, смута! Если бы не ты,
нипочем бы мне не выбраться, нипочем!"
С недоумением и весельем оглянулся он памятью и не поверил себе:
"Неужели заброшенный тот поселочек, паршивенькая та фабрика, сидения с
бутылкой наедине, безнадега - неужели все это было? Еще этим утром - было?!"
"Ну, теперь-то уж все! - свирепо-весело сказал он себе. - Никогда не
вернусь я туда! Буду землю грызть! Буду руки целовать. Буду кадыки зубами
рвать! Но никогда не возвращусь я туда!"
Тут смутно вспомнилась ему Люба, и он неуверенно подумал, а не взять ли
и ее с собой на новое место. Верную секретаршу хорошо воспитывать из таких
вот - неизбалованных, всем тебе обязанных. Но тут же поморщился: "Незачем!"
И ровным счетом ничего не значит - ни для него, ни для нее, - что, не
сдержав радости после звонка, обнял он ее сегодня утром и вдруг почуяв, как
преданно прижалась она к нему, жадно друг задышавшая, задрожавшая... короче,
перепихнулись они тут же, на скользком клеенчатом диван-чикс его кабинета...
Ни он, ни она тем более никакого удовольствия не получили - мудрено было бы
получить, когда в коридоре уже собираются на планерку, а здесь - колготки,
толстые рейтузы, кальсоны, прости господи!.. Ладно! Такого добра он и на
новом месте найдет, хотя... хотя, как ни крути, а в предбаннике человек
должен сидеть преданный, а преданных делают из таких, как Люба,
облагодетельствованных, тобой осчастливленных. "Может, все-таки взять?.."-
снова подумал Деркач и тотчас поймал себя на том, что он аж плавает в
самодовольстве, размышляя так и о таких деталях будущего номенклатурного
своего быта.
Совершенно, конечно, не ведая, что за тысячи верст от поселка кто-то
вспоминает о ней и даже решает за нес ее судьбу, спала в родительском доме
на строгой девичьей кроватке под портретом Валерия Леонтьева и девушка Люба,
которой ничего не снилось в этот поздний час, кроме ощущения покоя и
освобождения, которые она остро и свежо слышала в себе весь этот день - с
нынешнего утра.
О том, что произошло между ней и Деркачом в кабинете, она вспоминала со
смешком: "Как воробей на воробьиху - прьг! Тыр-тыр! И - чирик-чирик!"
И вовсе не от этого испытывала она чувство покоя и свободы. Теперь она
была уверена, что уже не будет больше мучиться своими от всех потаенными (и
потому как бы даже стыдными) ежеутренними наваждениями ожидания запаха -
наваждениями, которые уже стали пугать ее своей странностью и мгновенным,
словно бы даже наркотическим, обезволивающим действием. Она ведь и
прильнула-то к Деркачу в то утро не за тем, о чем он подумал, а затем, чтобы
вплотную наконец надышаться, удышаться заморским тем дурманом и -
освободиться наконец! И вот теперь она была уверена, что - свободна, и
потому спала с ощущением легкости, покоя, тихого веселья - молодая,
освобожденная.