"Геннадий Головин. Чужая сторона" - читать интересную книгу автора

От стыда и ужаса того, что он сейчас сделает, у Чашкина болезненно и
тонко зажужжало во лбу, наглухо заложило уши.
Словно бы сквозь сон двигаясь, он сделал шаг к ближайшему столу и
быстро-быстро стал хватать вдруг куски и обломки хлеба с тарелок, тут же
запихивая их в карманы пальто, с трудом терпя стыд и ужас того, что он
совершает. А когда терпеть не стало уж сил - готовый зарыдать, выскочил
назад, на крыльцо!
Тяжело, как после погони, дыша, ослабев и дрожа ногами от позора им
совершенного, он склонился на перила крыльца и, отвернувшись от всего мира,
жадно стал напихивать рот хлебом, который он быстрым тайком отламывал в
кармане и от которого сладостная тотчас возникла боль в челюстях, и
чревоугодные торопливые судороги заспешили, одна опережая другую, в нежно
возопивших от счастья тканях глоталища, и благодарное томное успокоение
стало воцаряться в желудке.

Кто-то большой и тяжелый (Чашкин услышал, как жалобно запрогибались
доски) вышел на крыльцо.
Остановился рядом, за спиной Чашкина, стал прикуривать.
Чашкин, перевесившись через перила, отвернувшись к стене, спешно
набивал рот хлебом.
- Чего, отец? Бичуешь? - спросил вдруг стоящий сзади, обращаясь к
Чашкину свойским, но и очень осторожным, из боязни обидеть, тоном.
Чашкин не мог отвечать. Быстро прожевывая, он оглянулся на говорящего
через плечо, и движение это выглядело движением затравленного зверька.
Задавший вопрос был и в самом деле грузен, высок, по-шоферски толсто
одет. Лет тридцать ему было. Простое круглое лицо с напряженно написанным на
нем выражением сочувствия.
Чашкин не ответил. Тогда грузный повторил те же слова, но по-иному:
- Чего бичуешь-то, отец?
Проглотив наконец, Чашкин воскликнул - воскликнул нечто, поразившее и
его самого: "И-я-я!!" Все лицо у него, оказывается, было как бы окоченевшим
от непрорвавшейся слезной боли.
- Я-я! - еще раз попробовал он и наконец почувствовал, что вот сейчас
разрыдается.
Выхватил телеграмму:
- Вот! Летел. Рейс отменили. Обокрали! С поезда ссадили! Видишь? - И
по-детски скривился лицом в ожидании плача.
Тот взял телеграмму. Повернув к свету, падающему из буфетного окна,
стал с недоверием читать. Читал долго.
- Чего-то ты, отец, загибаешь... - слегка даже обиженно сказал он. -
Если, говоришь, летел, значит, должен был долететь. Как же так?
- Э-э! - с гортанными нотами воскликнул Чашкин. - Не могу я...
говорить. "Должен"! Они Москву закрыли! "За-ги-ба-ю..."! Э-э! - Он опять
отвернулся к перилам, и слезы наконец посыпались у него по щекам.
Ему было стыдно, что он плачет, что он плачет вот так, на виду, и аж
сотрясается весь от неумения своего плакать, но не плакать уже не мог -
слишком уж много всего, черного, накопилось!
- Новая деревня Московской... - прочитал мужик. - Так тебе, отец,
знаешь еще сколько добираться?
Чашкин, переставая плакать, почти уже успокоенный и облегченный,