"Агустин Гомес-Аркос. Ана Пауча " - читать интересную книгу автора

покажется бесконечным, и за время пути усталость и волнения вытеснят
понемногу их впечатления - у одних восторженные, у других привычные.
Ворча на разных языках, люди словно застыли. Привязанные к своим
чемоданам, к своим детям, в широкополых соломенных шляпах, они ждут.
Ану Паучу все это не касается. У нее нет лишних денег на билет. Она
стоит тут, на станции, только ради того, чтобы увидеть, по какой ветке
пойдет поезд, и последовать за ним. Она не хочет спрашивать у людей, где
находится Север, потому что ищет не просто северную сторону того места, где
она находится, а Север страны. Она пойдет туда пешком. Вдоль тянущихся змеей
двух ниток металла. Она знает, что у нее хватит времени завершить это
путешествие, что смерть не призовет ее к себе прежде, чем она дойдет до
цели. Смерть ждет ее там, на Севере. Словно обе они, старая женщина и
смерть, заранее назначили встречу. Без лишней спешки. Но неотвратимо.

Ана прижимает к животу узелок со сдобным, очень сладким хлебцем с
миндалем и анисом (пирожное, думает она). Хлебец всегда согревает тело. А
этот, увязанный в перкалевый платок, тесно прижатый к ее телу, тем более.
Полных два дня она готовила его. Старательно. Кропотливо. Словно хотела
искупить тридцать лет бездеятельности по отношению к своим близким. Ведь
главное, что сделала с ней война, - это приговорила к бездеятельности.
Столько долгих (столько прекрасных!) лет рядом с ней были четверо мужчин, а
потом вдруг - раз! - и больше ничего, никого. С этим трудно смириться.
Трудно жить. Твердить четыре имени: Педро, Хуан, Хосе, Хесус, лепить их во
рту, словно четыре вселенные, произносить, смотря по настроению, то с
любовью, то с гневом, и вдруг - раз! - некого позвать, нечего сказать.
Тридцать лет молчания, день в день, час в час, минута в минуту. Тридцать
лет, погруженных во мрак ночи. Конечно, она говорила людям "добрый день" и
"до свидания", "вы очень любезны" и "большое спасибо". Но ведь это не
значит - разговаривать. Это значит еще больше отягчать молчание.

Два дня ушло на то, чтобы испечь хлебец для малыша (настоящее пирожное,
сказала бы она). Два полных дня. Купить фунт крупчатки у бакалейщика.
Замочить накануне дрожжи, чтобы они побродили не меньше полусуток. Ошпарить
кипятком миндаль и снять с него кожицу. Выбрать полдюжины яиц в коричневой
скорлупе, ведь у них желток самый насыщенный, самый питательный. Найти
зрелый укроп, общипать цветы, которые, напоминая детство, пахнут анисом.
(Анисом пахли на следующий день после праздника и губы Педро и троих ее
сыновей.) Отмерить сахару, положить три - с верхом! - ложки, чтобы хлебец
был сладкий (сладкий, как пирожное, думает Ана). Чуть согреть оливковое
масло, чтобы оно стало нежнее. Добавить две щепотки соли. Все утро -
раскаленная плита. Сорок восемь часов любви.
Она не пожалела времени, не пожалела денег, купила все необходимое. Уж
коли дело касалось малыша, она не хотела выглядеть старой скрягой. Она
бедна, трудно даже представить как бедна. Пусть. Но если нужно
поднатужиться - поднатужишься. Вот и все. И потом, в тот день, когда она
решила отправиться в путь, она сказала себе, что для ее сына эти тридцать
лет были, верно, голодными годами. Она имеет полное право называть тридцать
лет тюрьмы так, как ей хочется. Это ее сын. Тюрьма ее сына. А следовательно,
и ее тюрьма тоже.
Как он согревает ей живот, этот хлебец-пирожное, который она несет