"Агустин Гомес-Аркос. Ана Пауча " - читать интересную книгу автора

намного легче, взгляд - менее печален. И - кто знает! - может быть, со
временем она смогла бы стать Аной-да.

Как-то Смерть сказала ей:
- Расскажи мне немного о своем одиночестве, Ана Пауча. С тех пор как мы
познакомились - а тому уже три недели, - мне еще не довелось слышать твоего
голоса. Разве что два-три слова. Скажи мне, о чем ты думаешь, Ана-скрытница.
Вопрос висит в воздухе часы, дни, трудно даже сказать, сколько времени,
он исчезает, настойчиво возникает снова, и наконец рождается ответ:
- Мое одиночество - это четыре кровати, на которых когда-то, вольно
раскинувшись, спали четверо мужчин. Кровати пусты. Мужчины мертвы. Мое
одиночество - это лодка с раной на боку, что рассыхается на берегу моря,
заброшенная лодка, которую на рассвете, в заветный час возвращения рыбаков,
не будут больше приветствовать чайки. Мое одиночество - это отрадное слово
"внук", которым я не смогу назвать своих внуков, умерших раньше, чем они
успели родиться. Мое одиночество - это слово "бабушка", которого я никогда
не услышу, разве только в черной пропасти своих снов. Это тот внук, любимый
мой муж, сын твоего сына, который назвал бы тебя дедушкой - именем, на
которое ты имел право, как я имела право на имя бабушки. Мы оба, мой любимый
Педро, нашли бы тысячу поводов окликнуть этого выброшенного из жизни еще до
зачатия внука, чтобы он понял, это его имя, его, и больше ничье, понял, что
это имя любви, которую мы вручаем ему, чтобы он в свою очередь со временем
вручил ее своему сыну, и сыну своего сына, и так - до скончания века. Мое
одиночество - это нет, что липнет ко мне, как будто оно - мое удостоверение
личности.
Словно застыдившись, она опускает голову и зажимает губы. Она никогда
не считала свои страдания настолько важными для других, чтобы досаждать ими
кому-либо. Поэтому она тридцать лет отказывалась отвечать даже на
собственные вопросы. Почему же теперь она заставляет себя отвечать на
вопросы других?

Муравей на откосе железнодорожного полотна, она идет, не теряя ни
минуты. Шагает. Медленнее, с тех пор как усталость, похоже, свила себе
гнездо в ее чреве, в желудке (а когда-то они были неприступными),
просочилась в ее кровь. Каждые два километра она вынуждена останавливаться,
чтобы глубоко вздохнуть, дать сердцу передышку, возможность утишить свое
биение, не метаться, словно птица в охваченной пламенем клетке. Ей
приходится даже тихонько подбадривать себя.
- Ну вот и полегчало! Намного полегчало. Еще передохнешь чуток и снова
пойдешь. Хорошо бы добраться до Севера, пока не кончилось лето. Ведь ты не
слишком-то любишь зиму, старая мерзлячка!
Она позволяет себе на минутку пошутить и вновь углубляется в свой мир
заляпанных густым слоем мазута, шпал, острых камней, мир, ограниченный двумя
полосками рельсов.

Сколько деревень миновала она, даже не бросив на них взгляда, чуждая
всему, что могло бы стать между нею и этим мифическим Севером, к которому
она была устремлена, как стрелка компаса? Сколько колоколов за первый месяц
ее путешествия каждое утро звонили ей вслед, словно хотели пройти немного
вместе с нею?