"Олесь Гончар. Позднее прозрение (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

Сдержанно-приветливые, а некоторые даже суровые. Хотят услышать твое
слово, Иван Оскарович: что же ты им скажешь? Нет, здесь надо без
лукавства, здесь режь только правду-матку. Все, как было, все, как
виделось... Не выдумки слушать собрались они сюда, ты им без прикрас
поведай эпопею полярного похода, со всей откровенностью поведай, даже если
правда ваша была жестокою,- в тех условиях без суровости попробуй
обойтись! Именно с этого и начал Иван Оскарович, когда его пригласили к
микрофону. Рыбачий люд, притихнув, внимательно слушает гостя, самых
дальних достигает его сильный, на ветру натренированный голос. Оратор
позволил себе в несколько грубоватой простодушно-веселой манере
изобразить, как впервые встретился с их земляком, прибывшим с последней
партией для пополнения экспедиции. Неказистый он имел тогда вид - здесь,
как говорится, из песни слова не выкинешь. "Среди людей важнейших полярных
профессий - еще один корреспондент, мерзляк, балласт, хорошо, если хоть
анекдоты умеет рассказывать",- вот кем он был для тебя, по крайней мере во
время той первой встречи. Тысячи забот на плечах, а тут должен думать еще
и о нем, позаботиться о его ночлеге, чтобы где-то приткнуть этого
окоченевшего типа в перенаселенных ледяных пещерах. Для вящей правдивости
Иван Оскарович не утаил даже того, как он посоветовал было ему кочевать по
добрым людям, по очереди занимая место того из полярников, который станет
в эту ночь на вахту. То у радистов, то у метеорологов, то еще у
когонибудь, одним словом, гонял ты, всемогущий, его, как соленого зайца,-
ведь досадить корреспонденту а подобных ситуациях, чего там греха таить,
люди твоего ранга считают для себя своеобразным шиком... Исповедался Иван
Оскарович, как на духу, с этой елочной трибуны, во всем признавался без
дипломатии, совершенно искренне. Видел, мол, что по состоянию здоровья
следовало бы освободить горемыку поэта от авральных работ, но с льготами
нс спешил, да к тому же и сам он оказался человеком самолюбивым, поблажек
не искал, от всевозможных неудобств защищался больше юмором, незлобивой
шуткой. Когда и не звали - по собственному почину шел со всеми, оказывался
там, где труднее всего. Разгружать трюмы, тащить ящики, выкатывать грузные
бочки - ничто его не обходило, ни от чего он не уклонялся. Брался за
работу даже непосильную, становился рядом с самыми крепкими, точно хотел
проверить себя, убедиться, чего он сам стоит... И все это с твоего
молчаливого согласия.
- Вы можете сказать: чем ты хвалишься? - раскатисто громыхал Иван
Оскарович.- Тем, что имел возможность уберечь и не уберег? Что
безжалостным оказался?
Такое нежное создание не пощадил? Но вы ж и меня поймите, друзья: в тех
условиях пожалеешь одного - на соседа взвалишь двойную ношу. Бывает так,
когда щадить не имеешь права. В самом деле, чем он там был лучше других?
Что чаще нос отмораживал? Что музы были к нему благосклонны? Но об этом я
тогда даже не подозревал...
Зато вот разных курьезов с ним хватало...
Дальше эпизод был такой, что слушатели волей-неволей должны были бы
заулыбаться, однако лица у всех каменные, и только еще напряженнее смотрят
с самых дальних дюн на тебя. Иван Оскарович почувствовал: что-то неладно.
Совсем не та реакция, какую он ожидал. Ничего не утаиваешь, все им
выкладываешь откровенно, а впечатление такое, будто не этого они от тебя
ждут. Там, где поэт оказывается в смешной ситуации и, собственно, должен