"Юрий Гончаров. В сорок первом (из 1-го тома Избранных произведений)" - читать интересную книгу автора

бумаги, не убило в ней тяги к простому черному труду и способности
чувствовать от него радость. Куда бы, в какой бы уголок обширного артельного
хозяйства ни заглядывала она, - если люди работали - и ее непременно тянуло
помочь, показать - как надо, как лучше. Доярки доили - садилась с ними и
Антонина выдоить одну-две коровы; вычищали из свинарника навоз - и Антонина
бралась за лопату; рыли под силос траншею, набивали ее зеленым травяным
крошевом - и она помогала землекопам до пота, до горячего дыхания, вместе с
другими уминала силосную массу; косили комбайном хлеб - Антонина лезла к
штурвальному на мостик, тоже постоять на солнцепеке, в пыли, летящей полове;
взвешивали хлеб, чтоб везти на госзерносклады, работа не бабья, мужская, да
и то не для всякого мужика, - Антонина все равно хваталась за углы мешков,
помогала класть их на весы, с весов на полуторку...
Калмыков однажды осудил ее за такие привычки: "Умаляете свою
руководящую роль, Антонина Петровна, растворяетесь в массе. Ваше дело -
давать команды и спрашивать с исполнителей".
Но Антонина не могла иначе, такой был ее нрав, такой характер. С самого
раннего детства видела она вокруг себя труд и сама выросла в нем, - как же
было расстаться с тем, что было всей ее жизнью, ею самой? Пускай бы даже и
захотела она - так руки б не позволили, не согласились пребывать в
праздности, нетрудовой чистоте. Не сложить их было бездельно, отдыхаючи, и
потому без всякого расчета тратила себя Антонина на любой труд, нужный
колхозу, - ради него самого, труда, не затем, чтоб показать сельчанам - вот,
мол, какая, депутат, член райкома, орденоноска, а не гнушаюсь лопатой,
граблями, вилами, не гнушаюсь замарать руки. Это в ней чувствовали,
понимали, и за это в деревне уважали и любили ее по-особенному, всем от
этого она была своя, близкая, ни от кого никаким расстоянием не отделенная.
Да и ей от такого ее характера и привычки была только польза: в любом
колхозном деле все ей было понятно, все сложности и секреты, потому что не
одними глазами смотрела, а и руками своими щупала, руками знала - где что и
как... Такой и отец ее был Петр Никитич, совсем не мог командовать, только
указывать людям, впереди всех в каждую работу лез, где потяжелее - за тот
конец и хватался... И ходил всегда не как начальство, а как рядовой
колхозник, в такой же измаранной одежде, и до самого конца своего так и не
приучился за столом в правлении сидеть; разговоры с народом, советы с
бригадирами колхозными у него больше на ступенях крылечка шли, под дымок
самокруток из его холщового кисета...
- Самолеты! - крикнули у скирда.
Они летали каждый день, по многу раз, свои и фашистские, иногда - даже
непонятно чьи, но в нынешнее утро это были первые.
Все приостановились, кто где был, задрали головы. Мигом примолкли
голоса, осеклись на половине.
Высоко, в прозрачной дымке неба, навстречу встающему солнцу туманными
голубыми крестиками летели двухмоторные "юнкерсы". Ушей достиг их крепкий,
басовитый, как бы спрессованный гул.
Куда они шли, с какой целью? Бомбить райцентр, станцию, тыловые дороги,
забитые беженцами? Или к донским переправам, тоже с беженцами, госпитальными
повозками и машинами, встречным движением войск, на подмогу тем, кто,
изнемогая, из последних возможностей все еще сдерживает фронт?
Казалось, они гудят так натужно от тяжести своего груза, который едва
хватает сил им нести.