"Э. и Ж. де Гонкур. Актриса Фостен " - читать интересную книгу автора

ресницами, словно прислушиваясь к какому-то неясному шуму в ушах, похожему
на тот, что сохраняется внутри морских раковин, Фостен проводила долгие
часы, погрузившись в жгучие мечтания, отдаваясь кипенью мозга, которое еще
не мысль, и ее неудовлетворенное, созданное для любви тело вздрагивало от
легких чувственных разрядов. Яростная потребность любить, обратившаяся
сначала к воспоминанию об Уильяме Рейне, продолжала жить в ней, но теперь
уже неукротимая, беспредметная, готовая излиться на кого угодно. Связь с
Бланшероном была добропорядочна, спокойна, привычна, и, подобно иным
замужним женщинам, долгое время остававшимся безупречными, трагическая
актриса вдруг почувствовала внезапное, непреодолимое желание изменить с
первым встречным, с тем, кого пошлет всесильный Случай.
И вот теперь, перед спектаклем, Фостен была в таком состоянии, в каком
бывает женщина, когда, после чтения эротического романа, она лежит на
скамейке в аллее парка, среди воркующих голубей и истомленных зноем
растений, вдыхает горячий предгрозовой ветер и тихо зовет в своих мечтах
дерзкого прохожего.

XII

Это своеобразное физическое возбуждение в известной мере разжигалось
самим направлением мечтаний Жюльетты, мысленными возвратами к прошлому,
сообщничеством ее мозга. Актрису не покидала мысль, что если все ее существо
не будет взволновано случайной страстью, бурным порывом, мимолетным и жгучим
увлечением, каким-нибудь внезапным переворотом в повседневной рутине ее
женского существования, то она не найдет в себе той нежности, той пылкости,
того огня - словом, тех драматических средств, каких требовала пламенная
роль Расина. Более того, она начала спрашивать себя, уж не притупила ли эта
спокойная, безмятежная, безбурная жизнь, в сущности говоря, жизнь замужней
женщины, - не притупила ли эта жизнь ее способностей, не ослабила ли
напряженности ее игры, не ограничила ли смелости ее дерзаний; ей начало
казаться, что в последних своих ролях она не проявила всей той мощи, всего
мастерства, всего своеобразия, каких зритель вправе был от нее ожидать. Она
переносилась мыслью к началу своей театральной карьеры, к годам нужды и
быстро проходивших увлечений, к беспокойной, кипучей жизни, до краев полной
любовных тревог и сердечных драм, и припоминала, что именно к этим трудным,
лихорадочным годам относились самые блестящие ее успехи, самые яркие
триумфы, роли, созданием которых она могла более всего гордиться. И
одновременно с этими неотвязными мыслями ей, помимо воли, приходили на ум
всевозможные циничные теории ее сестры - о так называемой "гигиене"
одаренной женщины, о мужском начале, заложенном в натуре артистки, будь то
певица или драматическая актриса, об "испорченности" сильного пола, которою
природа наделила такого рода женщин, и, наконец, о потребности в распутстве,
составляющей в какой-то мере часть их гения.
Бывали минуты, когда без всякой причины ее вдруг охватывало
безрассудное романтическое желание бросить это ровное беззаботное
существование, пойти на внезапный разрыв с Бланшероном, продать свой
особняк, послать ко всем чертям семейный уют, и тогда, одним ударом разорвав
все эти буржуазные путы, пустив по течению все это благопристойное
"счастье", вновь поселиться в глухом квартале, в маленькой квартирке своей
юности, на дверях которой она только на днях видела билетик о сдаче внаем, и