"Глеб Горбатов. Малая Революция" - читать интересную книгу автора

глотала, увлажняя подбородок. Все закусили. Потом начали курить.
Курили долго. Остапов рыгал. Комки жижи подступали к горлу
Остапова и сотрясали тело его. Остапову не хотелось убивать Дашу
- ему хотелось предать Революцию и ебаться с Гребен. Он был
просто хуеплетом в эти минуты, но страшился пиздюлей от Валерия.
"Вскрывай ореховый живот, медлительный палач бушмена...", -
вспомнил жидовские строки Остапов и ушел блевать.
- Андрей очень долго блюет, - сказала Даша и ударилась головой о
топор.
Мир раскололся надвое и из него вышел сок. "Так трагично", -
подумал Валерий, бросаясь топором в линолеум, - "Так трагично и
нечистоплотно". Он взял со стола водку, сковырнул из миски
салат, налил и выпил. Hа кухне рыдал Остапов. Сознание его
затемнялось рвотными позывами, когда сосредоточенность превыше
всего. Валерий вошел в кухню с салатом.
- Блюешь, кобеленок?
Остапов оживленно блевал. С каждым блевком он исходил жидким
страданием. Глаза его слезились.
- Представь себе, Гребен умерла от топора, - подверг Остапова
сообщению Валерий, - Если не веришь, можешь сходить в комнату и
увидишь ее, возлежащую на полу. Она совсем голая.
Остапов откинулся на спинку стула и опять прослезился.
- Я любил Дашу, - смалодушничал он.
Валерий положил теплую руку на плечо Андрея и понимал его:
- Отныне будешь дрочить на портрет Сандино. Это в общественном
смысле значимые сексуальные отношения, истинно революционные. Во
имя правды и социальной справедливости тебе предстоит убить еще
много хорошеньких девушек с неблагозвучными фамилиями. Готовь
себя к подвигу быть человеком, а не скотом. Твоя рука должна
привыкнуть к топору Революции.
- Так ведь не могу я их... топором.
- И не надо. Будешь душить проволокой. Ямпольского, например,
соседа своего.

Темное коридорничество Анны Тимофевны длилось многие лета и пять
месяцев, вплоть до юбилея Октября. "Ах", - сказала Анна
Тимофевна, но не потому что испугалась тени, осевшей в паутинах,
а просто так, от души и общего старческого недомогания. Паутин
она не боялась и даже весьма запросто поедала с них пауков.
"Представьте, я бледна", - сказала Анна Тимофевна пыльному
зеркалу и обнажила челюсть. Она считала себя девушкой, более
того, красивой, более того, лесбиянкой. В шкафчике она хранила
грязное полотенце, обмылок на банный день, залежалый с
позапрошлой осени, маленькое зеркальце и (о чудо!) невероятную,
вкусную, пахучую тарелку борща. Анна Тимофевна зевнула,
окрестила сальную щеку и прошоркала к шкафчику. Повозив пальцем
в борще, она выудила из него сгусток, принюхалась и кинула на
пол. Тарелка укрылась полотенцем, дверца хлопнула. "Пора бы уж и
Ванечке", - подумалось вдруг Анне Тимофевне, - "Пора бы уж, да".
Тимофевна сняла с досок пальто, отряхнула и примерила к своей