"Максим Горький. Рассказы о героях (Советский рассказ тридцатых годов)" - читать интересную книгу автора

школы, затолкали в избу, в ней уж совсем ни зги не видно, окна заколочены.
Солдат спичку зажег - вижу я: пол разворочен, угол разбит, верхние венцы
завалились внутрь, в углу - тряпье, похоже, что убитый лежит. Дождичек
проникает в избу. Солдат оглядел все, вышел в сени, дверь не закрыл. "Это
- плохо, что не закрыл, а вылезти отсюда - пустяки", - думаю. Сижу. Тихо,
только лошади сопят, пофыркивают, дождик шуршит, людей не слышно. Солдат в
сенях повозился и тоже засопел, потом, слышу, - храпит.
- Счета времени я, конешно, не вел, часов помнить не могу, сижу, не
смыкая глаз, и как страшный сон вижу. Душа скучает, и - : совестно: вот
как влопался! Зажег осторожненько спичку, поглядел - бревна так висят, что
снаружи влезть в избу, пожалуй, можно, а вот из избы-то едва ли вылезешь.
Встал, попробовал - качаются.
- И тут меня точно кипятком ошпарило, слышу шепот:
"Заусайлов!" Это - Сашок, это - он! "Вылезай", - шепчет. Отвечаю:
"Никак нельзя, в сенях - солдат". Замолчал он, потом, слышу, царапает,
бревна поскрипывают. И только что, на счастье свое, отодвинулся к печке, -
заскрежетало, завалились бревна в избу. Ну, теперь - оба пропали.
- Солдат, конешно, проснулся, кричит: "Что ты там?" Отвечаю: "Не моя
вина, угол обвалился!" Ну, ему, конешно, наплевать, был бы арестованный
жив до казенного срока. Пожалел, что не задавило меня. Стало опять тихо, и
слышу близко от меня - дыханье, пощупал рукой - голова. "Сашок, шепчу, как
это ты, зачем?" Он объясняет: "Мы, говорит, все слышали, Климова я назад
послал, а сам следом за тобой пошел. Главная, говорит, сила их не здесь, а
верстах в четырех", - он уже все досконально разузнал. "Они, говорит,
думают, что у них в тылу и справа - наши". Рассказывает он, а сам зубами
поскрипывает и будто задыхается. "Мне, говорит, бок оцарапало, сильно
кровь идет, и ногу придавило". Пощупал я - действительно нога завалена.
Стал шевелить бревно, а он шепчет: "Не тронь, закричу - пропадешь! Уходи,
говорит, все ли помнишь, что я сказал? Уходи скорей!" - "Нет, думаю, как я
его оставлю?" И опять шевелю бревно-то, а он мне шипит: "Брось, черт,
дурак!
Закричу!" Что делать?! Я еще разок попробовал, может, освобожу
ногу-то... Ну, хочешь - веришь, товарищ, хочешь - не веришь, - слышал я,
хрустнула косточка, прямо, знаешь... хрустнула! Да... Раздавил я ее,
значит... А он простонал тихонько и замер. Обмер. "Ну, думаю, теперь -
прости, прощай, Сашок!"
Заусайлов наклонил голову, щупал пальцами папиросы в коробке, должно
быть, искал, которая потуже набита. Не поднимая головы, он продолжал
потише и не очень охотно:
- За ночь к нам товарищи подошли, а вечером мы приперли белых к оврагу,
там и был конец делу. Мы с Климовым и еще десяточек наших первыми попали в
это несчастное село. Ну, опять, пожар там. А Сашок - висит на том самом
дереве, где до него другой висел, тоже молодой, его сняли, бросили в лужу,
в грязь. А Сашок - голый, только одна штанина подштанников на нем. Избит
весь, лица - нет. Бок распорот. Руки - по швам, голова - вниз и набок.
Вроде как виноватый. А виноватый - я...
- Это - не выходит, - пробормотал красноармеец. - Оба вы, товарищ,
исполнили долг как надо.
Заусайлов раскурил папиросу и, прикрыв ладонью спичку, не гасил ее
огонек до той секунды, когда он приблизился к пальцам. Дунув на него, он