"Андрей Грачев. Горбачев (полный вариант книги)" - читать интересную книгу автора

был похож на карикатуру", нуждался в поддержке преданных ему лично членов ЦК
в маневренной борьбе по оттеснению на второй план премьера А.Косыгина -
после отстранения В.Подгорного тот оставался неуместным напоминанием о
"тройке", сместившей Н.Хрущева под девизом "коллективного руководства".
Горбачева ему явно рекомендовал Кулаков - и не только как
перспективного руководителя края, но и, безусловно, как гарантированное
ценное пополнение отряда "брежневцев" в ЦК, на кого генсек мог спокойно
положиться. Этим в значительной степени объясняется внимание Брежнева к
молодому выдвиженцу, которому он уделил несколько часов неспешного разговора
в кабинете на Старой площади, и доверительный тон, и явное стремление
завоевать расположение собеседника, с которым он готов был, почти как с
равным, обсудить все - проблемы экономики, кадровые вопросы и даже внешнюю
политику. После деликатной обкатки у генсека операцию "вербовки" новичка в
личную гвардию Брежнева завершил ритуал его введения в привилегированный
круг первых секретарей, членов ЦК, составлявших замыкавшуюся на Кулакове
"группу быстрого реагирования", которые по его сигналу должны были в случае
необходимости своими выступлениями на Пленуме и критикой правительства
Косыгина подкрепить позиции Брежнева. (Позднее Горбачев уже в содружестве с
Лигачевым воссоздаст эту проверенную в деле формулу, когда вопрос о его
собственном избрании на пост генсека будет во многом зависеть от поддержки
большинства членов ЦК.) И хотя церемонию посвящения в члены этой ни для кого
не секретной "группы поддержки" Михаил скомкал, отказавшись выпить залпом
полный фужер водки, чем вызвал общую настороженность, он снял возникшие
политические подозрения на свой счет, рассказав о доверительном разговоре с
генсеком.
И все же, оказавшись на вершине карьеры, немыслимой по крайней мере в
те годы для партийного функционера его возраста, Горбачев чувствовал себя
неуютно. В отличие от принявших его в свой клан коллег-секретарей, он
оставался человеком им в значительной степени посторонним. И не только
потому, что принадлежал к другому поколению, будучи самым молодым и
недостаточно солидным, хотя уже начал потихоньку лысеть и округляться, а
потому, что был заражен, "отравлен" университетом и его атмосферой,
затронувшей его московской "оттепелью", - всем, что потом стало называться
"шестидесятничеством". Не только воспоминания о студенческой вольнице на
Стромынке, о факультетском братстве и полузабытом римском праве тянули его в
сторону от суеты партийной работы к книгам и мечтам о диссертации, но и все
прочитанное, ночные споры об истинном социализме, беседы с сокровенным
дружком З.Млынаржем, домашние диспуты с Раисой о Плеханове и Канте.
Еще до того, как стал первым человеком в крае, он, разъезжая по
районам, видел, насколько примитивны условия жизни занятых изнурительным
трудом людей. В его голове рождались "бунтарские мысли". Но, как признается
сам Михаил Сергеевич, "серьезно размышлять над всем этим было недосуг -
заедала текучка". Кроме того, пока он добросовестно и, надо полагать,
увлеченно трудился на различных участках, всякий раз сталкиваясь с чем-то,
что вызывало непонимание или протест, он делился своими чувствами в письмах
Раисе (а писал он ей их регулярно, в том числе и из поездок по краю), с
молодым пылом обличал "чванливость и косность безграмотной бюрократии". Но
чем выше поднимался по служебным ступеням, тем больше ощущал себя одним из
представителей этого "ордена начальников", и, стало быть, нерастраченное
негодование следовало обращать прежде всего на себя.