"Даниил Гранин. Наш комбат (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

я могу?" И затем: "Ну выступлю, ну скажу, а что от этого изменится?"
Удобно. Вся штука в том, что, пока сам спрашиваешь себя, отвечать не
обязательно. А когда тебя спрашивает другой? Нельзя эти вопросы
произносить вслух. Что-то еще можно уладить, пока не сказано вслух. "Вот
чего ты не любишь, - подумал я, - не любишь, когда вслух. С самим собой
ладить ты умеешь, этому ты научился: жить, не ссорясь с собой". Но что
изменится от того, что комбат будет рвать на себе рубаху? Ничего не
изменится. Попробовал бы он признаться не нам, а ребятам, которые легли
здесь... Извините, не учел неоправданные потери, ошибочка вышла. Что бы
ему ответил Вася Ломоносов? Или Семен? Нет, бессмысленно, никому не нужна
эта горечь. Говори не говори, ничего теперь не поправишь. Пусть все
остается как было. Ну, конечно, пусть все остается гладенько и красиво,
как в твоем очерке. А в моем очерке не было неправды, - откуда я мог
знать, как оно обстояло на самом деле. А если б ты знал? Вот теперь знаешь
- и что? Тебе и не нужна правда, в том-то и твоя хитрость. Тебе вполне
хватает полуправды. Нет, если так рассуждать - любого можно обвинить. Нет,
так не пойдет.
- Как в Библии, - сказал я вслух. - Пусть кинет камень тот, кто без
греха.
Володя меня сразу понял.
- И тем, кто без греха, не разрешу кидать. Неизвестно, как они сумели
оказаться без греха.
Почему-то меня не обрадовала его поддержка. Что-то получалось у нас не
то. Разговор иссяк. Снова промчалась электричка назад, к городу,
освещенному сиянием. На горизонте тонко поблескивали шпили, синеватый
знакомый профиль города струился в нагретом воздухе, как мираж. Таким он
мечтался нам из окопов, а теперь он на самом деле такой. В конце концов,
это же мы его отстояли. При всех наших промахах и неумелости. Мы. Ради
этого все остальное можно простить.
Мне вдруг захотелось домой. Я вспомнил, что к жене приехала Инна, а к
вечеру должны были подъехать Матвеевы, рассказать о симпозиуме в Обнинске.
Мы будем сидеть за столом, пить чай, и среди разговора я, наверно, вспомню
эту минуту под Пулковом и пожму плечами - стоило ли так переживать, кому
это интересно...
- Пошли? - сказал я.
Рязанцев вздрогнул, очнулся, схватил меня за рукав:
- Минуточку. Что же получается? А я? - Голос его сорвался вскриком. -
Кто ему право дал?! Я не согласен.
- А мне зачем твое согласие... Если б я на тебя сваливал.
- Ты подожди, ты мне сперва ответь: мы для тебя - кто? Свидетели? Между
прочим, я тоже участник. Пусть я пенсионер, инвалид. Может, у меня больше
и нет ничего. Инвалид Великой Отечественной. Боевое ранение. Я воевал, в
атаки ходил. Что, я был плохой политрук?
- Ты был хороший политрук, - сказал комбат.
- Что же ты сделал со мной? Кто я теперь? Чего я инвалид? Твоей
халатности? Да? На кой, извиняюсь за выражение, ты мне тут раскрывал. Я-то
гордился: бывший политрук знаменитого батальона, какой у нас комбат был -
полководец! Я с воспоминаниями выступал. Допустим, после войны у меня все
кувырком, никаких особых достижений. Не имею заслуг. Но война у меня
настоящий пункт биографии, никаких сомнений. Полное идейное оправдание