"Даниил Гранин. Дом на Фонтанке (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

его дверь была налево.
- Послушай, - сказал я. - Ведь я был здесь после войны.
- Ты был? Почему ж ты мне не сказал?
Он не успел меня остановить, я повернул ручку звонка.
Крашенная коричневым дверь была глухой, без надписей, почтовых ящиков,
расписания звонков. И сам звонок, врезанный посредине, был не
электрический, а ручной, таких почти не осталось.
Послышались шаги. Щелкнул замок, дверь открыл румяный парень лет
двадцати. Он был слишком румяный, здоровый, в желтой клетчатой рубахе, в
тапочках на босу ногу. Неужели ошибся я? Худо было то, что я стоял первый,
а Веня за мной. Мне пришлось спросить:
- Простите, Пушкаревы здесь живут?
Сама по себе фраза прозвучала для меня дико. Я вдруг сообразил, что
прошло двадцать, нет, уже больше двадцати лет. Целая жизнь прошла. Вся
жизнь этого парня. Какие Пушкаревы, он скажет, что за Пушкаревы? И мы
начнем объяснять, что они когда-то здесь жили, и станем выяснять...
- Вам кого, Нину Ивановну?
- Нину Ивановну? Какую Нину Ивановну? - я оглянулся на Веню.
- Нет, Галину Осиповну, - сказал он.
Парень странно посмотрел на нас.
- Заходите, - и подошел к двери направо, постучал. - Нина Ивановна, к
вам пришли.
Большая передняя медленно проступала в памяти - налево кабинет отца
Вадима, Ильи Ивановича, полутемный, окнами во двор, с низким кожаным
диваном, на котором мы листали огромную Библию с рисунками Доре. Там
стояли шведские шкафы с книгами - механика, сопромат, мосты. Налево -
столовая... Оттуда вышла маленькая старушка с желто-седыми стрижеными
волосами, с папиросой в зубах. Она вопросительно смотрела на нас. И парень
стоял тут, любопытно ожидая. Что-то удерживало нас спросить Галину
Осиповну.
- Мы товарищи Вадима, - произнес Веня.
Она слегка отшатнулась, прищурилась.
- Веня, - нерешительно сказала она, взяла его за руку, и он просиял.
- А вы... - и она назвала меня так, как меня звали только в этом доме.
А мы не помнили ее. Вернее, я медленно начал вспоминать тетку Вадима,
шумную, веселую, с высокими вьющимися волосами.
Кажется, вешалка в передней была та же. И я повесил свое пальто, как
всегда, на крайний крючок.
Мы вошли в столовую. Она удивила сумрачностью и теснотой. В ней до сих
пор держался дух блокадной зимы. Громоздилась старая мебель из других
комнат, та, что не стопили и не проели. С закопченного потолка свешивался
грязный шелковый абажур. На облупленных подоконниках выстроилась посуда
из-под лекарств, банки, молочные бутылки. Стеклянная дверь вела в соседнюю
комнату, узкую, длинную, с балконом, там жил Вадим. Потом я узнал буфет.
Он стоял во всю стену, с колонками, пыльными сверху, украшенными медными
колечками. Наверху, на буфете, блестела керосиновая лампа. В углу
поднималась железная печка. Печку я не помнил. Кислые запахи бедной
больной старости путали мою память.
Сели за стол, мы с Веней рядом, Нина Ивановна напротив, они о чем-то
заговорили, я смотрел на керосиновую лампу, пытаясь понять, зачем она.