"Даниил Гранин. Чужой дневник (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

выставки картин Н.П.Акимова. Меня просили выступить на открытии. Я сказал,
что мое поколение росло среди удивительных премьер акимовского театра. Про
акимовские декорации, своеобразные, неожиданные, всегда узнаваемые.
Настоящему таланту присуще быть узнаваемым, непохожим на других.
Театральные афиши Акимова были уличной живописью Ленинграда. Потом я пошел
по выставке, вспоминая юность, старые спектакли, на которые попадал,
выпрашивая лишний билетик, узнавал портреты людей, которых давно нет,
которые доживали при мне последние свои годы, а я-то думал, что они будут
еще долго - Евгений Шварц, Юрий Тынянов, Николай Симонов, Ирина Зарубина,
Михаил Лозинский... Среди графики я увидел свой портрет. Один из тех
неудачных набросков. Я не сразу узнал себя, таким я был там красивым и
счастливым. Все же Акимов что-то схватил - нетерпение, взбудораженность
того путешествия, когда я открывал для себя неведомые миры, то, что
автомобили могут быть золотистые, карминовые, а не только черные, открывал
Парфенон и оранжад, миллионеров, шлепающих босиком в Сорренто, и
проституток, медленно едущих в открытых машинах, Лазурный грот и бананы. Я
разглядывал рисунок, вспоминая, как я сидел у Николая Павловича, вспоминал
его самого, острое лицо, едкий его язык, холодноватую иронию, которая и
притягивала к себе, и отталкивала. Можно было порезаться. Слишком остро.
Внешне Паустовский и Акимов были чем-то схожи. Небольшого роста, поджарые,
смуглые, с индейским профилем. Но Паустовский не соответствовал своей
внешности, он был мягок и терпелив, уютен и добр. В нем привлекала
открытость, беззащитность.
"...Розыгрыш Гранина, радио мне от Симонова: "Прошу телеграфировать
мнение французской общественности о последних стихах Грибачева". А было
так. На радиорубке я договорился с радистом. Он написал на бланке текст от
имени Симонова. К.М.Симонов был тогда редактором "Литературной газеты".
Обычно перед обедом объявляли на весь теплоход, кому есть радиограммы.
Паустовский спустился в зал ресторана, размахивая зеленым бланком. Лицо
его пылало от возмущения. "Что за чушь! Что они там думают, что в Париже
строят баррикады? С какой стати я должен заниматься этими стихами? Смешно
выяснять такие вещи. Не для этого я еду в Париж. Пусть не рассчитывают!"
Он долго не мог успокоиться. "Симонов пользуется моим отношением к нему.
Но это чересчур". Он хотел послать ответ Симонову. Пришлось сознаться в
розыгрыше. Я сделал это не без смущения. Шути, да знай меру. Все же это
был Паустовский. Надо было считаться с разницей лет и положений. Итак, я
повинился. Некоторое время Паустовский разглядывал меня молча, взгляд его,
колючий, металлический, был не очень-то приятным, но вдруг он
расхохотался. Непроизвольно. Хотел рассердиться, но, видно, представил
себя, потрясающего зеленым бланком, и расхохотался. Собственная
доверчивость веселила его. Надо же быть таким болваном, таким легковерным
дурнем. Тонкие морщинки смеха смяли, смягчили его лицо. Он был в полном
восторге и думать не думал обижаться.
Вот тогда-то меня и озадачили его необидчивость и готовность первым
смеяться над собой. От этого он нисколько не проигрывал, становился ближе
и дороже. А что, если писателю, да и любому художнику, самоирония
помогает? Паустовский умел смеяться над собой охотнее, чем над другими. Он
относился к себе без всякого почтения, не заводил разговоров о себе, о
своих книгах, рецензиях, успехах - этих пыльных клубах славы, которые иной
сам же и поднимает. У нас перед глазами маячил пример в лице одного