"Даниил Гранин. Чужой дневник (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

сестры, может, наши представители спишутся с ней...
Этот свободный час ушел на хождение по прилегающим улочкам. В лавочках,
вывернутых наружу, продавали сувенирно-ватиканскую белиберду. Вот мы ее и
рассматривали. Жестяные распятия, блюдечки, висюльки, рогульки, гляделки,
четки, иконки... Я чувствовал себя отвратительно. На войне, под пулями,
вроде бы не трусил, даже вызывался сам несколько раз в разведку.
Паустовский с Рахмановым меня утешали тем, что архивом этим никого у нас
не заинтересуешь...
До этого случая я посмеивался над нашими спутниками, над их
замечаниями, вкусами. Кто-то из наших туристов в Сикстинской капелле задал
вопрос, от которого привычный ко всему гид пошатнулся: сколько весит
Сикстинская капелла? Спросил, занеся свой карандашик над своим
блокнотиком, куда аккуратно записывал квадратные метры росписи, количество
фигур, сколько лет потрачено. Для полноты сведений ему нужен был и вес
капеллы, ничего смешного! Мне всегда любопытно: какова судьба этих
блокнотиков? Вполне возможно, что они-то и отбивали всякую охоту
записывать.
По дороге на Капри к нам на пароходике пристроились два
старичка-неаполитанца. Старики слабенькими голосами запели "Прощай,
Неаполь", "Скажите, девушки". Пели мило, мы похлопали, одарили их
папиросами и значками. Папиросы вызвали удивление, в них видели
жульническое - табак набит не полностью, до половины! Все было
умилительно-приятно, под стать сладостному пейзажу с профилем Капри, как
бы нарисованным детской рукой, пока старички не сообщили, что все
неаполитанцы хорошие певцы и хорошие любовники. Они сказали это "все"
отчасти из скромности, отчасти же желая повеселить наших дам. За что и
получили отпор. Две девицы из Свердловска, которые до того весело им
подпевали, выпрямились и твердо заявили неаполитанцам, что наши любовники
лучше. Это звучало всерьез, как отпор, никто не посмел спросить, откуда
это им известно. Старички притихли, не понимая, за что на них прикрикнули.
На теплоходе наладился быт, веселый корабельный быт с танцами, играми,
знакомствами. Мешала только жара. Мы не вылезали из бассейна. Можно
сказать и так, мы вылезали из бара, чтобы влезть в бассейн. Я осваивал в
бассейне купленные в Италии лазурные ласты, маску и трубку. В те времена
акваланговая оснастка выглядела диковинно. Я затратил на нее половину
полученной валюты. Все меня бранили, кроме Паустовского, глаза его
мечтательно туманились при виде амфибийных этих доспехов. Еще несколько
лет среди купальщиков финского залива, Коктебеля мое снаряжение вызывало
зависть. Поначалу, как пишет Паустовский, я чуть не утонул, приучаясь
нырять. Утонуть в бассейне я не мог, но вызывал страх у сидящих вокруг.
Женщины сидели в купальниках, изнемогая от жары. Жара выгоняла их из
наготовленных в поездку нарядов. Втуне пропадало искусство портных, модные
платья с роскошными отделками. Остались просто женщины в купальниках,
старые и молодые, ничем не украшенные... Мы уходили в бар, пили коньяк.
Расул Гамзатов был неистощим на тосты и на байки, он мог пить, не пьянея.
Мы все могли тогда пить, несмотря на жару. Николай Павлович Акимов
пристраивался сбоку и рисовал кого-нибудь. Некоторые портреты получались
сразу. Меня он повел к себе в каюту и заставил специально позировать. Мой
портрет не давался. Получалось нечто перекошенное, старообразное. Акимов
злился на меня. Спустя двадцать лет в Союзе художников было открытие