"Даниил Гранин. Чужой дневник (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

окне дворца. В те годы мы не могли понять религиозного состояния западного
просвещенного человека здесь, в центре Европы. Католицизм был нам неведом.
"Верующий" означало, как правило, "темный, малограмотный", это были
одураченные бабы, одинокие убогие старушки. Почему я говорю "мы"? Может,
Паустовский, Рахманов, Катерли - люди старшего поколения - понимали
религиозное чувство? Может быть, не знаю, но внешне разницы поколений
здесь не чувствовалось. Епископов и кардиналов мы представляли главным
образом из романов Стендаля, Дюма и из "Овода". Мы, во всяком случае, я и
Серега Орлов, да и Расул, мы были невежественны, самоуверенны и все же
смущены величием соборов, их красотой, толпами молящихся, нас поражали
одухотворенные лица монахов в уличной толпе, францисканцы в коричневых
власяницах, подпоясанных белыми веревками, стертая от поцелуев ступня
мраморного святого Петра, которая торчала, как обломок кости.
Люди уходили, на их место слетались голуби. Мы стояли втроем:
Паустовский, Рахманов и я. Услышав русскую речь, к нам подошел монах.
Получилось так, что он подошел ко мне. Мы фотографировались по очереди, в
это время фотографировали меня. Паустовский и Рахманов возились поодаль с
аппаратом, монах обратился ко мне на хорошем русском языке: не туристы ли
мы из Советского Союза, газеты писали, что в нашей группе есть несколько
писателей. Не здесь ли они? Скорее всего, это был священник какого-то
крупного сана, потому что, когда ветер отдувал полу его черной сутаны, она
вспыхивала алым шелком подкладки.
Русская его чистая речь насторожила меня. И совпадение насторожило.
Почему он обратился именно к нам, ко мне? А он улыбнулся, слабо так
улыбнулся, своей удаче, счастливому случаю, который помог найти тех, кого
надо, поскольку время не терпит, тяжело больна сестра русского поэта, имя
которого нам должно быть известно, Вячеслава Иванова, она работала в
библиотеке Ватикана. Иванов хотел передать свои архивы на родину. Об
условиях нам может сообщить его сестра. Живет она тут, в Ватикане, в двух
шагах, не соглашусь ли я зайти к ней?
Вот они, настигли нас те иезуиты, о которых столько предупреждали. Все,
все было подозрительно, начиная с русского языка. Первое чувство, когда
кто-то незнакомый заговаривал со мною на русском языке здесь, на Западе,
была настороженность. Паустовский кивал мне, довольный тем, что возник
такой любопытный кадр: я беседую с монахом. Они там, в десяти шагах, ни о
чем не догадывались, и с моей стороны было бы бессовестно вмешивать их в
эту опасную историю. Монах продолжал приглашать, не понимая, что мне
мешает пойти с ним. У нас действительно оставалось еще около часа
свободного времени. И что-то подкупало в открытом и печальном его лице. Я
подумал: а вдруг все правда и надо бы пойти, - но тут же представил себе,
как тяжелые ворота захлопнутся за нами, представил каменные подземелья
Ватикана, лабиринты, стражу, темницы. Отчаянный, постыдный страх охватил
меня. Кому я нужен в этом Ватикане, что с меня взять - об этом я не думал.
Само собой полагалось, что каждый из нас - желанная добыча для" иезуитов.
Представить только, что мне было уже за тридцать, я прошел всю войну, имел
высшее образование, считался рисковым человеком... Помню отчетливо, как у
меня промелькнуло: хорошо, что Паустовский фотографирует, монаха этого
удастся разыскать, обнаружить.
Я залепетал о том, что если бы раньше, сейчас уже нет времени, мы
должны уезжать. Монах вздохнул, извинился, предложив записать адрес