"Даниил Гранин. Чужой дневник (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

подозрительным, и, так как Гайдар настаивал, приехала машина и его забрали
куда следует. Там долго выясняли его личность. Наконец выпустили. Но он не
желал уходить, пока ему не скажут, что это за посольство.
Сам Паустовский не смеялся, а посмеивался, тихо, отстраненно, и над
собою, и над Гайдаром, и отчасти над нами. Слушать его истории было
захватывающе интересно, они отличались сюжетом и домашностью, уютом,
рассчитанным на пять, шесть человек, не больше. В его юморе не было желчи.
Это был юмор человека, умеющего видеть и отбирать смешное "из жизни". В
его книгах этого мало, может, потому, что стиль открытого романтика
отторгает хитрый, прищуренный смешок, это добродушное подтрунивание и
откровенное веселье. Хотя обобщать не следует, рискованно обобщать, когда
речь идет о настоящем писателе, он обязательно вылезет из правил. Сразу же
вспомнился крохотный рассказик Паустовского "Случай с Диккенсом", "о
прилипчивом писателе Диккенсе", рассказик, который весь состоит из
маленьких и больших улыбок.
Сладостный озноб, лихорадка нашего отплытия, тающая вдали белая Одесса,
первый наш выход в мир на огромном лайнере, первый раз в руках заграничный
паспорт, первые огни чужих маяков, ветер дальних земель... Впервые для
нас, но к этой первости добавлялась еще всеобщая первость: таких круизов
еще не было, первый рейс советских туристов вокруг Европы.
Паустовский не уходил с палубы. Болгария, шторм, вход в Босфор,
Дарданеллы, Лесбос, желтеющий нагими каменными обрывами, серая земля
масличных рощ, путаница и теснота рей, бронзово-зеленые пушки среди
коричневых скал - все, все волновало его, приводило в восторг и трепет. Он
бывал здесь не раз, давно, рассматривая в старых книгах эти берега, читая
о них в лоциях, и вот наконец все это задвигалось, поплыло за бортом
теплохода: косые паруса фелюг, раскрашенные прихотливыми красками
крепостные стены... Он простаивал дневную вахту, прихватывал ночную,
перестаивая всех нас. Мы - это поэт Сергей Орлов, писатели Леонид
Николаевич Рахманов и Елена Иосифовна Катерли, критик Сергей Львович
Цимбал, режиссер и художник Николай Павлович Акимов, и с нами,
ленинградцами, был Расул Гамзатов. В том или ином сочетании мы стояли
рядом с Паустовским. Теплоход имел несколько палуб, множество закоулков,
глухих местечек между шлюпками, лебедками, но мы повсюду находили
Паустовского и становились рядом. С ним больше можно было увидеть. От него
исходил ненасытный интерес, от Паустовского мы заряжались. Молодой наш
крепкий эгоизм ни с чем не желал считаться. Паустовский сам был виноват,
он не умел отказывать в общении. Другие большие писатели, те бывают заняты
своими мыслями, недоступны, погружены... Позже я бывал с Паустовским в
Дубултах, в Доме творчества. Вечерами мы собирались у него в шведском
домике у камина. Но и днем Паустовский принимал приглашение погулять,
посидеть, поболтать. Казалось, ему нечего делать. Как-то я спросил его,
почему он неплотно притворяет дверь к себе в комнату. Он виновато
усмехнулся: "А может, кто зайдет?" Прекрасное настроение беспечности и
незанятости окружало его... Между тем за месяц пребывания в Дубултах он
написал больше, чем все мы: Юра Казаков, Эм.Миндлин, я, хотя мы экономили
каждый час и работали в полную силу.
На теплоходе Паустовский, устав, чаще всего сидел в шезлонге, дремал,
не уходя с палубы. Каюта ему досталась плохая. Он пишет: "Каюта второго
класса. Теснота. Койка как шкаф". Каюта его помещалась над машинным