"Даниил Гранин. Чужой дневник (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

отделением, в ней все дрожало, позвякивало, гудело. Мы не знали, кто, как
распределял каюты и классы. Нам-то с Сергеем Орловым было все равно где
спать, мы могли уснуть хоть на самой турбине. Вскоре мы и устроились на
палубе, ложились там вповалку на брезенте под зелеными звездами южного
неба. А вот за Константина Георгиевича было обидно. В своей каюте он не
высыпался, мы боялись, что путешествие для него будет испорчено. Сам он
ничего не предпринимал. Он был из тех людей, которые могут хлопотать лишь
за других. Меня отрядили пойти к начальнику круиза. Что такое круиз, я не
знал, и никто не знал и до сих пор не знает. Но начальника круиза я знал,
хотя он показывался на люди редко и его мало кто видел. Он значился больше
в разговорах, чем наяву, как всякий большой начальник. На теплоходе ехало
четыреста пятьдесят туристов, мы были в открытом море, за границей, и он
был всем - и властью, и законом, и судом, и высшей инстанцией. Над ним
была только радиомачта. Это был красивый мужчина с
презрительно-благодушной миной и пресыщенно-усталым голосом. Выслушав мою
просьбу, он плавно изогнул шею, осмотрел меня сверху донизу, до моих
молочных туфель: "Мне надо перевести первого замминистра в другую каюту,
для жены зампреда нужен люкс, и сын ее тоже нуждается, а вы тут с
Паустовским. Машинное отделение? Ничего страшного. Пусть выпьет на ночь
коньячку. Писатели ведь принимают, а?" - и он лениво подмигнул мне. В тот
круиз отправилось много важных людей. Например, один такой влиятельный
деятель, все его знали, фамилия его постоянно упоминалась в газетах.
Теперь он стал бывшим и с ним можно было постоять у борта и поговорить.
Просто так. Он был без телефонов и без референтов и сам искал
собеседников. Но вскоре оказалось, что говорить с ним не о чем. Он был
скучный, всем недовольный. Когда я восхитился неистовой синевой Эгейского
моря, он хмуро заметил, что наше Черное море синее. С нами ехала известная
певица, ехали Тарапунька и Штепсель, Родион Щедрин, много милых,
заслуженно известных людей, так что Паустовского сперва не замечали. Он
умел быть незаметным, это его устраивало. В Стамбуле нас встречали
репортеры, вот тогда многие обратили внимание, что фотографируют не их, а
маленького морщинистого человека. "Паустовский!" - заговорили на корабле.
В Греции интерес прессы к Паустовскому продолжался, в Неаполе его
встречали с цветами. Это удивляло и раздражало некоторых. Начальник круиза
забеспокоился. Он сказал мне укоризненно: "Что же вы не предупредили меня,
что Паустовский известный писатель?" Тут же он перевел его в хорошую
каюту. "Мы должны считаться с мнением иностранцев", - объяснил он. С нашим
мнением он никогда не считался. Катерли, женщина крутая, резкая, прямо
спросила его об этом. Он лениво изогнул брови: "Ваше мнение? Так оно же
при вас и останется".
Неаполь. "Нарядность и уют улиц, которые как будто видел во сне", -
записал Паустовский. А до этого: "Сказочный разворот Мессинского залива.
Этна - огромный поднебесный вулкан. Синева". "Голубой небесный дым и тихое
золото облаков. Древние страны человеческой мечты... Волнение до слез".
Невозможно перевести на бумагу прелесть тех картин, пряный воздух,
тепло, чувства, что нахлынули на нас. "Волнение до слез" - это было внутри
у каждого: и у Расула, и у Сережи Орлова, - но острее всех чувствовал
Паустовский; нам не хватало выстраданности этого путешествия, долголетнего
ожидания. Ныне, спустя десятилетия, я шарю в своей душе, разыскивая, что
же осталось от той красоты, от того замирания, когда чужие миры впервые