"Даниил Гранин. Все было не совсем так" - читать интересную книгу автора

на одной ноге или хромал с костылем.
Был он сыном хозяина чайной. На чайной висела вывеска, где был
нарисован самовар с бубликами. Петька верховодил по праву. Он сочинял игры,
сочинял всевозможные истории. Проводил соревнования по прыжкам, по бегу, по
бросанию камней в цель, целые олимпийские программы. Притом был диктатор.
Награждал чемпионов баранками. Отец у него был красавец, могучий мужик, он
клал жердину на плечи, как коромысло, вся ребятня повисала
с обеих сторон на эту жердь, и он нес их по улице.
Их раскулачили первыми. Погрузили на телегу всю семью и увезли в район,
а потом, говорят, выслали. Чайную сделали казенной, там сразу вместо чая
стали подавать водку. Граммофон куда-то исчез, баранки тоже, а потом чайная
сгорела.
Тот момент, когда их погрузили с узлами в телегу и все заплакали - мать
Петькина кричала, билась, муж держал ее за руки, - запомнился крепко. Петька
обошел друзей, каждому из мальчишек по-взрослому пожал руку, пожал и Д.,
сплюнул сквозь зубы.
Это у Д. было первое столкновение с ликвидацией кулачества. Нормальное
детство аполитично. Бедность и богатство в те годы никак не сказывались на
ребячьей жизни.
На следующий год семья переехала в другой леспромхоз. Там были тоже
лесозавод, лесная биржа, но не такая глушь. Жили на полустанке Кневицы,
кажется, километрах в сорока от Старой Руссы. Возможно, на переезде настояла
мать. Она все больше тяготилась сельским захолустьем. Ее тянуло в город.
Каждый вечер, в восемь часов, загодя, она отправлялась на перрон к
питерскому поезду. Приходил туда весь "высший свет" поселка: учитель,
фельдшер, бухгалтер лесозавода, почтарь, являлись с женами, приодетые,
особенно по воскресеньям, гуляли по высокой дощатой платформе, постукивая
каблучками. Гармонист играл. Молодые пели. Выходил начальник разъезда в
фуражке, милиционер в белой гимнастерке. Курили, общались, новости местные
обсуждали. Нечто вроде клуба. Как позже на курорте старорусском, где ходили
по галерее, попивая целебную водичку, здесь вместо водички лущили семечки
подсолнечные, тыквенные. Иногда угощали друг друга монпансье из желтых
круглых баночек.
Приближался поезд. Стоял он минуту. Редко кто приезжал или уезжал.
Скидывали мешок с почтой, посылками. Пассажиры глядели на местных, те на
них. За зеркальными окнами вагонов стояли бутылки вина, кто-то, лежа, с
верхней полки лениво обегал глазами эту туземную публику, были вагоны
мягкие, там висели бархатные занавески, люди смотрели оттуда безулыбчиво,
строго. Короткий гудок, и поезд трогался. Глядели ему вслед, пока красные
глазки последнего вагона не исчезали вдали. Расходились притихшие.
Почему-то думается, что эти поезда волновали мать. Звали ее куда-то.
У Блока точно схвачена эта тоска полустанков:
Бывало, шла походкой чинною
На шум и свист за ближним лесом.
Всю обойдя платформу длинную,
Ждала, волнуясь, под навесом.
Три ярких глаза набегающих -
Нежней румянец, круче локон:
Быть может, кто из проезжающих
Посмотрит пристальней из окон...