"Гюнтер Грасс. Жестяной барабан. Книга 1" - читать интересную книгу автора

непристойных человечков. Мой адвокат, взрывая комнату громогласным
"привет!", всякий раз напяливает свою нейлоновую шляпу на левый столбик в
изножье кровати. И ровно на столько, сколько продолжается его визит, - а
адвокаты могут говорить долго, - он подобным актом насилия лишает меня
равновесия и бодрости духа. После того как посетители разложили свои
гостинцы на белой, крытой клеенкой тумбочке под акварелью с анемонами, после
того как им удалось поведать мне о своих текущих либо планируемых идеях по
спасению и убедить меня, кого они без устали рвутся спасать, в высоком
уровне своей любви к ближнему, их снова начинает тешить собственное бытие, и
они прощаются со мной. Затем приходит санитар - проветрить и собрать
бечевку от пакетов с гостинцами. Нередко у него еще остается время, чтобы,
присев после этого на мою кровать и распутывая бечевку, распространять
вокруг себя тишину до тех пор, пока я не начинаю называть тишину именем
Бруно, а Бруно - тишиной. Бруно Мюнстерберг - я имею в виду своего
санитара - на мои деньги купил мне пятьсот листов писчей бумаги. Бруно,
неженатый, бездетный и родом из Зауэрланда, готов, если запасов не хватит,
снова наведаться в маленькую лавчонку писчебумажных товаров, где торгуют
также и детскими игрушками, дабы обеспечить меня необходимой, нелинованной
площадью для моей, будем надеяться, надежной памяти. Никоим образом не мог
бы я попросить об этой услуге своих визитеров, скажем адвоката или Клеппа.
Хлопотливая, прописанная мне любовь наверняка не позволила бы моим друзьям
приносить с собой нечто столь опасное, как бывает опасна чистая бумага, и
предоставлять ее в распоряжение моему непрерывно извергающему слова духу.
Когда я сказал Бруно: "Ах, Бруно, не купишь ли ты мне пятьсот листов
невинной бумаги?" - тот возвел глаза к потолку и, воздев в том же
направлении указательный палец, что невольно устремляло мысли к небесам,
ответил: "Вы подразумеваете белую бумагу, господин Оскар?"
Я остался при своем словечке "невинная" и попросил Бруно употребить в
лавочке именно его. Вернувшись ближе к вечеру с пачкой, он предстал передо
мой как Бруно, обуреваемый мыслями. Многократно и подолгу задерживал он
взгляд на потолке, откуда черпал все свои откровения, и немного спустя
высказался: "Вы порекомендовали мне должное слово. Я попросил у них невинной
бумаги, и продавщица сперва залилась краской и лишь потом выполнила мою
просьбу". Опасаясь затяжной беседы о продавщицах писчебумажных лавок, я
раскаялся, что назвал бумагу невинной, а потому молчал, дожидаясь, когда
Бруно выйдет из комнаты, и лишь после этого вскрыл упаковку, содержащую
пятьсот листов бумаги. Я не стал слишком долго держать и взвешивать на руке
упругую, неподатливую пачку. Я отсчитал десять листов, запрятал в тумбочку
остальные, авторучку я обнаружил в ящике рядом с альбомом фотографий; ручка
заправлена, недостатка в чернилах быть не должно, как же мне начать? При
желании рассказ можно начать с середины и, отважно двигаясь вперед либо
назад, сбивать всех с толку. Можно работать под модерниста, отвергнуть все
времена и расстояния, дабы потом возвестить самому или передоверить это
другим, что наконец-то только что удалось разрешить проблему пространства и
времени. Еще можно в первых же строках заявить, что в наши дни вообще нельзя
написать роман, после чего, так сказать, у себя же за спиной сотворить лихой
триллер, чтобы в результате предстать перед миром как единственно мыслимый
сегодня романист. Я выслушивал также слова о том, что это звучит хорошо, что
это звучит скромно, когда ты для начала заявляешь: нет больше романных
героев, потому что нет больше hmdhbhds`k|mnqrei, потому что индивидуальность