"Г.Грин. Рассказы из 6 тома Собрания сочинений в 6 томах" - читать интересную книгу автора

начинал их выдавать. Никогда не забыть мне злополучного чаепития,
устроенного в отеле "Пикадилли" в честь группы провинциальных типографов.
Дело было за год до войны; Мэлинг посещал тогда концерты симфонической
музыки в Куинз-холле. (С того дня он уже больше там не показывался.)
В глубине зала эстрадный оркестр исполнял "Ламбетскую прогулку" (до
чего же эта песенка действовала нам на нервы своим бодрячеством, деланной
непосредственностью и фальшивой "французистостью"), как вдруг, в момент
блаженного затишья между двумя танцами, когда типографы уже отвалились от
бренных останков сладкого пирога, неожиданно послышались отдаленные, словно
доносившиеся из глубины отеля, печальные и протяжные звуки - вступительные
такты брамсовского концерта. Типограф-шотландец, знавший толк в музыке,
воскликнул с суровым одобрением:
- Бог ты мой, до чего же здорово играет!
Внезапно музыка оборвалась, и странное подозрение заставило меня
взглянуть на Мэлинга. Он сидел красный, как свекла. Впрочем, никто этого не
заметил: эстрадный оркестр заиграл снова - на сей раз, к вящему
неудовольствию шотландца, "Ножки, задик и ладошки - что за красота", - и
сдается мне, я был единственный, кто с изумлением уловил слабые отзвуки
"Ламбетской прогулки", явно доносившиеся со стула, на котором сидел Мэлинг.
В одиннадцатом часу вечера, когда типографы втиснулись в такси и
укатили на Юстонский вокзал, Мэлинг поведал мне все о своем желудке.
- Никогда не знаешь, чего от него ждать. Сущий попугай. Подхватывает
что попало, - сказал Мэлинг и со слезами в голосе добавил: - Я больше не
получаю от еды никакого удовольствия - ведь неизвестно, что будет потом.
Сегодня это еще что! Иной раз бывает куда громче. - Он задумался с
обреченным видом. - Вот в детстве я любил слушать немецкие оркестры...
- А врачам вы показывались?
- Не понимают они, в чем дело. Говорят, просто расстройство пищеварения
и нечего беспокоиться. Нечего беспокоиться! Но, правда, всякий раз, как я
обращался к врачам, он вел себя тихо.
Я заметил, что Мэлинг говорит о своем желудке, словно о каком-то
мерзком животном. Уныло оглядев костяшки пальцев, он тихо сказал:
- Я теперь боюсь всяких новых звуков. Ничего нельзя знать заранее: к
одним звукам он равнодушен, а другие - ну, словно завораживают его, что ли.
С первого раза. В прошлом году, когда сверлили мостовую на Пикадилли, это
был грохот отбойных молотков. И вот всякий раз после обеда во мне начинали
грохотать эти самые молотки.
- Должно быть, вы перепробовали все обычные слабительные? - спросил я
довольно глупо, и мне вспоминается, что на лице бедняги Мэлинга - а с тех
пор я его никогда уже больше не видел - выразилось отчаяние, словно он
распрощался со всякой надеждой найти понимание хоть в одной-единственной
душе.
Я потому никогда его больше не видел, что война оторвала меня от
типографского дела и обрекла на всякого рода случайные занятия, так что я
лишь понаслышке знаю о том необычном заседании директоров двух компаний,
из-за которого и разбилось сердце бедняги Мэлинга.
Уже примерно с неделю Гитлер вел против Англии "блиц-и-бац-криг", как
выражались газеты. Мы, лондонцы, начали было привыкать к тому, что ежедневно
бывает по пять-шесть воздушных тревог, но третьего сентября, в годовщину
войны, день начался сравнительно спокойно. И все же у всех было такое