"И.Грекова. Под фонарем (Авт.сб. "На испытаниях")" - читать интересную книгу автора

половину булки. Помню, хорошо помню. Никогда не забуду, как мальчики были
рады".
Со всем этим жизнь была хотя и трудная, но почти возможная, если бы не
тоска. Тоска неизвестности, страшная тревога о Саше. Тоска постоянно
звучала в ней, как одна незамирающая нота. Сколько писем - отправленных и
возвращенных, а потом уже и неотправленных. В этих письмах она давала себе
волю. Она была нежна, суеверна, труслива - была женщиной. Часто ей снился
один и тот же сон: будто она, маленькая и слабая, как муха, бьется о
большую, гладкую, непроницаемую стону - бьется и жужжит. Она просыпалась,
как от удара в сердце, и думала: может быть, в эту минуту его
действительно убили.
Сколько вокруг было вдов, сколько потерь! Было ей лучше или хуже, чем
им? Кто знает... Они хоронили один раз, а у нее были тысячи малых похорон.
Каждый день она хоронила Сашу и снова воскрешала. Соседка Нюра получила
похоронную. Татьяна Васильевна зашла к ней. Нюра сидела на кровати,
настойчиво и деловито билась головой о железо и выла грубым,
неестественным голосом. Рядом стояла сопливая маленькая девчушка в
спущенном чулке и подвывала двумя октавами выше. Татьяна Васильевна
смотрела окаменело, без жалости. Она пыталась дать Нюре воды, но та все
мотала головой, и вода текла по щеке - драгоценная вода. Как тогда она
испугалась своей окаменелости, мысли о воде и еще одной мысли: "Может
быть, и лучше так: отвыться, и чтобы все было копчено". Страшная мысль -
нет, она не могла так подумать! Ее судьба была другая. И она продолжала
терпеливо все ту же незримую для людей работу: хоронить и воскрешать.
Иногда вдруг высоко поднималась надежда, а за ней всегда наступала очередь
отчаяния. Эти волны приходили всегда строго попарно. Выше волна надежды -
выше волна отчаяния. Самая высокая пара волн была сразу после конца войны.
Многие возвращались - Саша не вернулся. Ничего не случилось, волны
затухли. Они и потом возвращались иногда, всегда попарно, но становились
раз за разом все короче и ниже, пока наконец не прошли совсем. Наверно,
это было лет через пять после конца войны. Умерла боль. В анкетах, в графе
"семейное положение", Татьяна Васильевна уже давно писала "вдова". Но
по-настоящему она стала вдовой, только когда умерла боль.
А тогда, во время воины, когда еще все было возможно, какая она была
живая, эта боль! Жива была боль - жива и она сама. Жизнь шла,
требовательная и полная, с трудами и радостями. Особой радостью были
лекции. Придя в институт на чужих легких ногах, полупьяная от слабости и
стойкости, она входила в аудиторию. Ее встречало четкое, ждущее молчание
студентов; Она начинала, и - эх!.. - все становилось послушным. Аудитория
была как одно коллективное, многоглазое, управляемое существо. Вести всех
и следить одновременно за каждой парой глаз.
До войны в их "трудном" техническом вузе девушки были редки - как цветы
в траве. Теперь травы было мало, почти одни цветы. И какие трогательные
были эти цветы - бледненькие, плохо одетые, полуголодные и все-таки с
неисчезающим блеском молодости! А среди поля девушек - несколько
мальчиков, юношей, мужчин. Слабые, узкогрудые (многие в очках), чем-то
неполноценные - и понятно, ведь иначе они были бы на войне. Из числа этих
мальчиков один чем-то привлек ее внимание, наверно, тем, что казался
здоровее всех. Худощавый, высокий даже сидя, со светло-белокурыми прямыми
волосами и смуглым, неправильным лицом, он смотрел на нее снизу вверх с