"Аполлон Григорьев. "Гамлет" на одном провинциальном театре (Из путевых записок дилетанта)" - читать интересную книгу автора

растерзанный противоречиями между своим я и окружающею действительностью,
готовый обвинять самого себя за эти противоречия и жадно схватывающий
оправдание своей вражды, вызванное им из мрака могил... И в каждой жиле
чувствует он крепость могучих львиных сил в первую минуту этого страшного
оправдания своего разлада, - и "призвавший небо, и землю, и самый ад в свою
больную грудь, он вправе назвать "малюткою" того, чей голос вызывает его из
этого страшного внутреннего мира... Но вот он опять возвращен к своей
обыкновенной жизни, он опять тот же бледный, слабый, страдающий Гамлет - он
обязан притворяться, он обязан просить товарищей своего детства, чтобы они
не выдали тайны его внутреннего мира, - он робеет перед страшною борьбою,
ибо в его болезненной, мечтательной натуре лежит грустное сознание
бесплодности борьбы, покорность вечной воле рока, заключенной в нем самом, в
его слабости; он знает, что, не созданный ни для чего, что в состоянии
делать другие, он пойдет туда, куда влечет его жалкий жребий, пойдет
молиться - но он пойдет не тем уже, каким пришел. Нет! страшное сознание
правды уже озарило его, он вызвал загробный мир на оправдание предчувствий
души своей, и в грозном, ужасающем величии предстало ему это оправдание, и
оправданные требования его болезненного _я_ явились ему страшным _долгом_.
Он не может сомневаться, как прежде, - он прав, он знает это, - но что же
ему в этой правоте, ему, бессильному, больному, признающему волю рока?.. И
сомнение переходит в ропот на жизнь и Создателя жизни, ропот, невыносимый до
того, что он в состоянии обнаружить его даже перед смешным резонером
Полонием, словами: "Изо всего, что вы можете взять у меня, ничего не уступлю
вам так охотно, как жизнь мою, жизнь мою", - перед ничтожными Розенкранцем и
Гильденштерном: "И гордое величие неба с его золотыми звездами кажется мне
грудой заразительных паров"... Он знает, что он прав, - и потому слова его
звучат гордой злобной иронией; но он чувствует, что сознание правоты влечет
за собою необходимость действия, и неспособный перевести мысль в дело,
наедине с самим собою предается последней степени отчаяния, презрению к
самому себе... "О Гамлет, Гамлет - позор и стыд тебе!" - говорит он, но
тотчас же готов опять сомневаться в правоте своих предчувствий, ибо человеку
страшно самосознание, ибо за все, за самую нелепость, готов он схватиться
прежде, чем примет страшную правду. И вот Гамлет опять на степени сомнения,
- и никогда лучше, как в эту минуту, старый мастер не мог вложить в уста его
вопроса о бытии и небытии. И только что Гамлет уяснил себе свое сомнение,
признал законность этого сомнения и заключил словами: "И смелость быстрого
порыва гибнет, - и мысль не переходит в дело"... и только что остановился он
на сомнении, - является Офелия, чистая, светлая Офелия, святыня его души,
является орудием низких замыслов, живым протестом на действительность, -
страшным богохулением. Ее явлением уже дан ответ на вторичный вопрос о том,
прав ли он или правы требования окружающего его мира, так, что сцена комедии
не прибавляет уже ничего нового, и с самого начала этой едены слова его
язвительны, по замечанию Офелии, ибо он знает наперед, что "слова привидения
должно покупать на вес золота". Но вот ему уже нельзя сомневаться... ему
должно действовать, он заливается адским смехом, адским проклятьем - и вновь
падает под бременем бессилия, и вновь отлагает казнь до будущего времени.
Способный к мгновенной решимости, он, думая убить короля, убивает Полония, и
с болью сердца, с глубоким страданием совершает суд над матерью. Суд кончен,
на душе его лежит уже убийство, и убийство бесплодное; но он не раскаивается
в нем, он видит волю рока над другими и над собою, видит волю рока надо