"Аполлон Григорьев. "Гамлет" на одном провинциальном театре (Из путевых записок дилетанта)" - читать интересную книгу автора

всем, что он любит, над матерью, которую убеждает не осквернять себя
прикосновеньем дяди и на вопрос которой: "Что же делать?.." с страшною
грустью отвечает: "Ничего не делать", не веря нисколько в возможность для
нее восстановления. Покорный року, он едет в Англию... Бедная, кроткая,
слабая Офелия падает пред судьбою, и холодный, злобный юмор Шекспира влагает
в уста прекрасного создания непристойные песни, и самые эти непристойные
песни окружают ореолою сияния, венком из цветов кроткий задумчивый лик
Офелии!.. И опять является Гамлет, является хоронить то, что он любил,
является с тяжкою думою о человеке, царе мироздания, поедаемом червями
гробов, о человеке, великом как человеке, в образе ли шута Йорика или
Александра Македонского... Страшная сцена! Я помню картину, кажется
Делароша, {4} картину, в которой сцена эта понята глубоко. Мутное,
вечереющее северное небо, несколько рассеянных могил^ Гамлет, с наружностию
почти ребенка и с глубокою, тяжкою думою мужа, сидящий на одном из гробовых
камней, и прдле него добрый, но ограниченный Горацио, с неизменным
спокойствием, с зевотою скуки... Гамлет возвратился с немою покорностью
року, с незыблемою верою в то, что "чему быть потом - то не будет сегодня".
Гамлет спокойно, тихо, величаво идет на смерть и мщение - и "смерть
торжествует страшную победу"; но Гамлет падает, исполнивший свое назначение,
падает тогда, когда должен был пасть, - ибо ни он, ни Офелия не могли жить:
над ними обоими лежала воля рока...

III

О, зачем я пошел? Зачем я позволил себе смотреть на профанацию
величайшего из человеческих созданий, на это низведение в грязь страшных
вопросов человеческой души?
Поднялся занавес... явились какие-то господа, с неприличными манерами и
с необычайною любовию к... суфлеру. Они начали говорить о явлении привидения
и считали обязанностию говорить не по-человечески, вероятно потому, что
драма переведена стихами. Я чуть не захохотал на весь театр, - когда Горацио
сказал: "Да! я дрожу от удивления и страха", ибо, к сожалению, удивляться
можно было только неестественности его движений и дикции. И между тем этот
актер, говорят, иногда превосходен в ролях обыкновенных драм и трагедий; за
что же именно в Гамлете-то считает он долгом кривляться не по-человечески?
Декорация переменилась... гусиными шагами потянулись придворные; я ждал
появления Гамлета, думая найти в нем хоть что-нибудь сходное с его идеалом.
И он явился встреченный громом аплодисментов, явился высокий, здоровый,
плотный, величавый, пожалуй, но столько же похожий на Гамлета, сколько
Гамлет на Геркулеса. Он заговорил: голос его был голос Стентора; {5} он
назначен был командовать ротою, пожалуй, даже двумя ротами, но отнюдь не
вырывался из груди болезненным стоном. Поза актера была живописна, но
изысканна, и я удивлялся притом, зачем он явился на сцену с насморком,
потому что иначе я не мог себе объяснить его беспрестанных эволюции с
платком. Он был одет великолепно, а шло ли это великолепие к утомленному
страданием Гамлету?.. Наконец все удалились, - он остался один; я ждал, что
он, т. е. Гамлет, которого душа была сдавлена присутствием ненавистного ему
окружающего, разразится страшною бурею - этим знаменитым монологом почти
бессвязных стонов, затихающих только при приближении чужих. Ничуть не
бывало! Актер продекламировал сначала очень покойно, с сантиментальным