"Аполлон Григорьев. Один из многих" - читать интересную книгу автора

там половину своих будущих доходов, находясь еще под опекою; в деревню он
увез с собою и ребенка.
Он был человек немного странный, но очень умный, живал за границею и,
несмотря на то что дрался как истинный русский, любил Наполеона и Францию.
Твердый и решительный сам, он глубоко сочувствовал этой железной воле, и,
несмотря на то что в душе его было много истинной поэзии, он готов был
поклоняться даже деспотической дисциплине своего идеала. С слишком немногими
из своих современников он смутно постигал в нем не только великого
полководца, но характеристический тип человека совершенно новой эпохи, и,
сам того не зная, может быть, обожал в нем его стальной прозаизм, так
несходный с переслащенною поэзиею прошедшего.
Он сам носил в себе семена практического XIX века, и один из первых
занялся плодопеременным хозяйством.
Жизненная мораль его была уважение силы и одной только силы. A force de
la force {Благодаря силе (франц.; каламбур: в силу силы).} он хотел даже
создать из себя машину вместо человека, хотя это ему и не совсем удавалось.
Естественно, что он с жаром бросился на теорию Бентэма, как только прочел о
ней какую-то статью. В ней нашел он оправдание своих смутно предчувствуемых
идеалов, хотя иногда, в минуты русской хандры, часто задавал себе вопрос,
отчего эта теория его не удовлетворяет и чего еще ему хочется? В нем были
две стороны жизни, и он, утилитарист, по странности своей природы, глубоко
сочувствовал романтическому направлению.
Он приехал в свое поместье, чтобы заняться устройством его и
воспитанием маленького Званинцева. Была пора, он мечтал об иной жизни, он
любил и, разочаровавшись в любви, думал найти успокоение в тесном круге этих
занятий.
Воспитание ребенка полковник начал по спартанской методе: с ранних лет
закалить человека, как сталь, сделать его силою огромной паровой машины, вот
какова была цель этого воспитания. Естественно, что оно покамест было
физическое, потому что Ванечке, как я сказал, был только год.
Что касается до устройства имения, Скарлатов устроил его очень скоро,
продавши половину на уплату долгов; остальной достаточно было для того,
чтобы жить так, как живет всякий порядочный помещик.
И воспитание ребенка, и устройство имения, и чтение Бентэма - все это
скоро надоело полковнику. Ребенок физически скоро достиг совершенства, т. е.
не боялся нимало нежданных пистолетных выстрелов над самым ухом, а Бентэм,
толкуя об утилитарности, вовсе не имел в виду хандры русского человека.
От хандры полковник женился на дочери соседа, семидесятилетнего
старика, екатерининского бригадира в отставке, высокого, прямого, как палка,
молчаливо угрюмого и занятого вечно чтением мистических книг.
Тогда, как известно, мистицизм и масонские ложи были в большом ходу;
Скарлатов, как современный человек, разумеется, тоже принадлежал к какой-то
ложе, и это первое сблизило его с стариком, который любил его, хотя и
улыбался на его утилитарные системы ироническою улыбкою старого мистика...
Скарлатов не любил его иронической улыбки и часто тяжело задумывался над его
загадочными, темными речами.
Дочка бригадира была в полном смысле барышня, свежая, как огурчик,
румяная, как заря, и довольно глупенькая. Потом она как следует сделалась
настоящей барыней и лет через десять растолстела до невероятности.
Жизнь Скарлатова не переменилась почти нисколько, кроме того, что к