"Аполлон Григорьев. Листки из рукописи скитающегося софиста" - читать интересную книгу автора

Вот в чем и ошибка-то - он считает меня способным к перемене. Едва ли?
Каков я был ребенком, таков я и теперь. Древняя ли история, которую так
любил я в детстве, вечно ли изолированная жизнь этому причиною, - но je suis
un homme tout fait. {я человек законченный (франц.).} Изменения, которые
происходят во мне, происходят по непреложным законам моего личного бытия, да
и нельзя их даже назвать изменениями: это все формы одного и того же
идеализма. С чего бы я ни начал - я приду всегда к одному: к глубокой,
мучительной потребности верить в идеал и в jenseits. {потустороннее (нем.).}
Все другие вопросы проходят мимо меня: сенсимонизм в своих последних или, по
их, разумных результатах мне противен, - ибо я не могу ничего найти
успокоительного в мысли о китайски-разумном идеале жизни. Оттого - ко всему
я в состоянии божественной иронии, ко всему, кроме jenseits. Нормальным мне
кажется не общежитие, но отрешенная, мистически-изолированная жизнь самости
в себе. Но это не ведет меня к правилу тибетского мистицизма, что лучше
спать, чем жить. Нет
жить, но не для того, чтобы жить, а чтоб жизнию стремиться к идеалу,
ибо все существует только потолику, поколику существует в идеале, в Слове.
Потом мы говорили об ней. "Ее грызет страдание - она должна была
испытать несчастную страсть"... Но кто же, кто создал в ней это страдание? Я
знаю всех, кто ее окружает, знаю, что она была за год до этого времени. Есть
один человек только, кто, кроме меня, мог быть ею" любимым. Это Щ*** {17} -
и странно! одного только этого человека я не мог бы ненавидеть: светлая,
открытая природа, хотя многие назовут его пустым человеком... Но ее душа,
какова она теперь, создана мною, создана теми вечерами прошлого года, когда
равнодушный к ней, равнодушный ко всему - я был так умен, так свободен, так
зол, создана всего более - теми восторженными, лихорадочными намеками,
которые я не переставал делать ей при каждой встрече, начиная с нашей
прогулки в аэрьене, {18} где я в первый раз сказал ей, что она - Нина
Лермонтова, {19} до вечера 23 декабря, когда я, на ее с лихорадочною дрожью
сказанные слова: "Я не могу ни от чего прийти в восторг", - спокойно и тихо
прочел ей строфу "Сказки для детей".
Знает ли она, что я люблю ее и люблю так безумно? Думаю, что знает. Я
помню тот прекрасный весенний вечер, когда, возвращаясь из цыганского
концерта (это было во время пребывания в Москве Листа), {20} она вошла к нам
во всей полноте девственной прелести, окруженная какою-то ореолою белого,
чистого сияния... Я невольно потупил глаза, когда взглянул на нее, - и она
видела это... - и на ее губах прозмеилась улыбка женского торжества... И
снова перебирая в памяти недавнее прошедшее, я не могу и подумать, чтобы она
не знала о моей страсти к ней...

XXIV

Приехали наши родные... Кроме того, что я вообще не охотник до всяких
семейных сцен - я был рассержен еще тем, что мне помешают идти к К<орш>. Я
эгоист - да! но я сам мучусь своим эгоизмом, я бы так хотел быть не
эгоистом: что же мне делать, что многое, вместо того чтобы трогать меня,
просто только меня мучит, бесит и смешит.
И, однако, я все-таки туда отправился, только не застал там ни Софьи
Г<ригорьевн>ы, ни Нины. Было скучно. Н. И. рассуждал о "_нравственных
лицах_". Господи боже мой - не надоест же человеку, подумаешь.