"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

все-таки на крепостном праве, много развратившем высокую природу русского
человека. Одна старая нянька (она же была у нас долгое время и кухаркой,
пока не купили повара) любила меня инстинктивно, сердечно - умерла даже с
желанием хотя бы глазком взглянуть на меня, бывшего в Петербурге в минуту ее
смерти, - да и то, я думаю, потому, что она была вольная из Арзамаса и по
страстной любви, овдовевши после первого брака, вышла за пьяного крепостного
кучера Василья...
А много, все-таки много обязан я тебе в своем развитии, безобразная,
распущенная, своекорыстная дворня... Нет или мало песен народа, мне чуждых:
звучавшие детскому уху, они отдались как старые знакомые в поздней
молодости, они, на время забытые, пренебреженные, попранные даже, как старые
книги деда, восстали потом душе во всей их непосредственной красоте... Во
все народные игры игрывал я с нашею дворнею на широком дворе: и в бую, и в
лапту, и даже в чехарду, когда случалось, что отец и мать уезжали из дому в
гости и не орали меня; все басни народного животного эпоса про лисицу и
волка, про лисицу и петуха, про житье-бытье петуха, кота и лисицы в одном
доме - переслушал я в осенние сумерки от деревенской девочки Марины, взятой
из деревни собственно для забавы мне, - лежа, закутанный в шубку, в старом
ларе в сарае...
Наезжали порою мужики из бабушкиной деревни. Вот тут-то еще больше
наслушивался я диковинных рассказов - постоянно уже проводя все время с
мужиками на кухне. Всех я их знал по рассказам, многих лично; со мной они,
предупрежденные дворней, не чинились и не таились... Ужасно я любил их и,
провожая почтенных мужиков, как староста Григорий, поминал даже в своих
детских молитвах после родных: и ближайших окружающих...

IV
СТОРОНА

Да и сторона-то, надобно сказать, была такая, которая могла нарезать на
душе неизгладимые следы!
Я начал историю своих впечатлений с общего образа Замоскворечья,
рискуя, и конечно рискуя сознательно, попасть на зубок нашим различным
обличительным изданиям. Я сказал уже, кажется, что Замоскворечье не только
особый мир, а соединение разных особых миров, носящих каждый свою отдельную,
типовую физиономию.
Встанемте с вами, читатели, бывшие в Москве, на высоте Кремля, с
которой огромным полукружием развертывается перед вами юго-восточная, южная
и юго-западная часть Москвы. Если я с самого начала не повел вас туда, на
кремлевскую гору, то, покаюсь в этом, во избежание рутинного приема. Вид
Москвы с кремлевской вершины почти такое же избитое место, как вид ее с
Воробьевых гор. И теперь я становлюсь с вами на этом пункте только потому,
что так мне нужно.
Панорама пестра и громадна, поражает пестротою и громадностью, но все
же в ней есть известные, выдающиеся точки, к которым можно приковать
взгляд... Он упирается налево в далекой дали в две огромных колокольни двух
монастырей: Новоспасского и Симонова... Старые монастыри - это нечто вроде
драгоценных камней в венцах, стягивающих в пределы громадный город-растение,
или, если вам это сравнение покажется вычурным, - нечто вроде блях в его
обручах... Дело не в цвете сравнения, а в его сущности, и сущность, если вы