"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

Жизнь, которая окружала меня в детстве, была наполовину жизнь
дворянская, наполовину жизнь "стрюцких", ибо отец мой служил, и служил в
одном из таких присутственных мест, в которые не проникал уровень
чиновничества, в котором бражничало, делало дела и властвовало
подьячество... Эта жизнь "стрюцких" соприкасалась множеством сторон с жизнью
земщины, и в особенности в уголке мира, лежащем между комиссариатом, Зацепой
и Пятницкой.
Как теперь видится мне мрачный и ветхий дом с мезонином,
полиняло-желтого цвета, с неизбежными алебастровыми украшениями на фасаде и
чуть ли даже не с какими-то зверями на плачевно-старых воротах, дом с явными
претензиями, дом с дворянской амбицией, дом, в котором началось мое
сознательное детство. Два таких дома стояли рядом, и некогда оба
принадлежали одному дворянскому семейству, не из сильно, впрочем, родовитых,
а так себе... Обитатели дома, в который мы переехали с Тверской, были
женские остатки этого когда-то достаточного семейства: вдова-барыня с двумя
дочерьми-девицами. Хозяин другого, племянник вдовы, жил где-то в деревне, и
дом долго стоял опустелый, только на мезонине его в таинственном заключении
жила какая-то его воспитанница. И об этом мезонине, и об этой заключеннице,
и о самом хозяине пустого дома, развратнике по сказаниям и фармазоне, ходили
самые странные слухи.
Оба дома смотрели на церковную ограду Спасо-Болвановской церкви, {7}
ничем, впрочем, кроме своего названия, не замечательной, стояли какими-то
хмурыми гуляками, запущенными или запустившими себя с горя, в ряду других,
крепко сколоченных и хозяйственно глядевших купеческих домов с высокими
воротами и заборами. Уныло кивал им симпатически только каменный дом с
полуобвалившимися колоннами на конце переулка, дом тоже дворянский и
значительно более дворянский.
Мрачность ли этих домов с их ушедшим внутрь и все-таки притязательным
дворянским честолюбием подействовала сразу на мое впечатлительное
воображение или так уж на роду мне было написано воспитывать в душе двойную,
т. е. родовую и свою мечтательную Аркадию, но все время нашего там
пребывания, продолжавшегося года четыре до покупки дома в другой, южной,
стороне Замоскворечья, я относился к этому жилью и к житью в нем с
отвращением и даже с ненавистью и все лелеял в детских мечтах Аркадию
Тверских ворот с большим каменным домом, наполненным разнородными жильцами,
шумом и гамом ребят на широком дворе, с воспоминаниями о серых лошадях
хозяина, седого купца Игнатия Иваныча, которых важивал он меня часто
смотреть в чистую и светлую конюшню; об извозчике-лихаче Дементье, который
часто катал меня от Тверских ворот до нынешних Триумфальных, {8} вероятно из
симпатии к русым волосам и румяным щекам моей младшей няньки; о широкой
площади с воротами Страстного монастыря {9} перед глазами и с изображениями
на них "страстей господних", к которым любила ходить со мною старая моя
нянька, толковавшая мне по-своему, апокрифически-легендарно, эти изображения
в известном тоне апокрифического сказания о "сне богородицы".
Многое, может быть, - и начинавшаяся болезнь матери, и начавшаяся для
меня проклятая латинская грамматика Лебедева, {10} к которой до сих пор не
могу я отнестись без некоторого, самому мне смешного враждебного чувства, и
еще более проклятая арифметика, с которой никогда я не мог помириться, будь
она Меморского, как прежняя, или Аллеза, Билли, Пюисана, Будро, {11} как
последующая; многое, говорю, навевало на меня, может быть, мрак, - но только