"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

долбит камень (лат.).} и бьют метко в одно место, не обращая ни малейшего
внимания на другие, не увлекаясь ничем, кроме поставленного ими вопроса, -
даже намеренно становятся глухи на все возражения мысли и жизни. Раз
известный взгляд улегся у них в известную схему, будет ли эта схема - хрия
инверса, {3} административная централизация по французскому образцу, как у
Сперанского, или фаланстера, как у многих из наших литературных
знаменитостей, {4} - что им за дело, что жизнь кричит на прокрустовом ложе
этой самой хрии инверсы, этого самого административного или социального
идеальчика? Их же ведь ломали в бурсе, гнули в академии - отчего же и
жизнь-то не ломать?..
Мрачными и страшными чертами рисует наша литература жизненную и
воспитательную обстановку, приготовляющую практических отрицателей, обнажая
ее беспощадно, до цинизма, бичуя без милосердия, - да милосердия эта
обстановка едва ли и заслуживает. Пусть кричат от боли те, кому больно: крик
их свидетельствует только, что бич бьет метко, бьет по чувствительным
местам, - все равно они стоят бичевания. Ведь эта обстановка не почвой
нашей, не народной жизнью дана: эта бурса так же точно нам навязана, как
навязана административная централизация, навязана только раньше, может быть,
незапамятно рано... Нечего ее жалеть: это не наша родная обломовщина,
виноватая только разве тем, что не дает на себя сесть верхом штольцовщине...
Всем этим хочу я сказать, что литература, принявшаяся в настоящее время
за разработку этого слоя нашей жизни и его типов, совершенно права в
односторонности изображения. В самой жизненной среде тип являлся наиболее
ярко только в своей отрицательно-практической манифестации, будет ли эта
манифестация - великий Сперанский, деятель исторический, или в жизненных
сферах процветавший Максютка Беневоленский {5} Островского... Парадоксальное
и дикое сближение! скажут читатели. Больше чем парадоксальное и дикое,
прибавлю, кощунственное сближение, ибо Сперанский, по крайней мере в первую
эпоху своей деятельности, руководился возвышеннейшими стремлениями, а
Максютка Беневоленский самодовольно треплет себя за хохол перед зеркалом по
поводу весьма незначительного в истории обстоятельства, по поводу женитьбы,
завершающей, впрочем, его завоевания в жизни; но ведь я нарочно и взял такие
крайние грани, как исторический Сперанский и художественный Беневоленский,
для того чтобы показать, какое важное значение имеет повсюду в нашей жизни
этот тип кряжевого семинариста, бесстрашного отрицателя и завоевателя жизни.
Но у типа, как у всякого, преимущественно русского типа, есть другая
сторона, другим образом проявляющаяся в жизни. Раздвоение типа есть,
пожалуй, общечеловеческое, но у нас оно как-то нагляднее.
Есть, по глубокому слову, кажется, Занда, des homines forts - люди
сильные и des hommes grands - люди великие; {6} есть, по глубокому же
замечанию одного из оригинальнейших и самостоятельнейших мыслителей нашей
эпохи, Эрнеста Ренана, des pensees etroites - мысли узкие и des pensees
larges - мысли широкие. "Только узкие мысли управляют миром", {7} -
прибавляет Ренан, и это совершенно справедливо... Если так же нельзя
закончить мысль Занда, то можно все-таки найти в ней сродство с мыслью
Ренана. Есть люди широкие; из них делаются или великие люди, или Обломовы, и
есть люди сильные, крепкие, кряжевые, из которых великие люди бывают, и даже
часто, но Обломовы никогда. Они отдаются жизни и всем ее веяниям, и благо
им, если они гении - представители веяний жизни; другие завоевывают жизнь и
обладают ею. Одни не выполняют никаких преднамеренных целей, а смотря по