"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

тому, в какую пору они созданы, или отождествляются с самою жизнью, или
личность их расплывается в жизни; другие каких-нибудь целей да достигают,
целей Сперанского или целей Беневоленского: это зависит и от степени их силы
и даровитости, и от эпохи, в которую они живут и действуют. Наша эпоха - я
обращаюсь вновь от общего положения к судьбе типа, о котором я начал
говорить, - выдвинула много таких кряжевых личностей с отрицательною,
теоретическою задачею. Мне же лично эта сторона типа явилась уже в годы
университетской юности, в могущественной и даровитой личности покойного
Иринарха Введенского, {8} но никак не прежде.
Эпоха, в которую началось мое учение, все до самого университета шедшее
под влиянием семинаристов, была не та, которой провозвестником явился потом
Введенский и которой полные представители - Добролюбов и Помяловский.
Жизнь живет протестом, но у протеста в разные эпохи разные же точки
отправления, разные мотивы, разные, так сказать, возбуждения. Полны были
протеста и личности, окружавшие мое детство, но протест их не походил на
теперешний. Все они были более или менее идеалисты, - точнее и цветнее
сказать, - романтики всех сортов и подразделений, от романтиков буйных и
прожигавших жизнь с неистовством русского человека до романтиков
мечтательных и сладких; но во всяком случае это были люди, вполне
отдававшиеся или по крайней мере поддававшиеся жизни. Характеристическая
особенность этих людей в том, что, в противуположность теоретикам,
отрицателям, централизаторам, они были все почти, и в особенности даровитые
из них, страстные поклонники изящного, и другая особенность, что почти никто
из них, и в особенности даровитые, не сделали никакой карьеры. Даже самые
смирные из них по жизненному взгляду достигли разве-разве профессорства.
Даровитые же, увлекавшиеся или прожигали жизнь, как один замечательный
певец-дьякон, дошедший наконец до того, что расстригся, или становились
подьячими "пивогрызами", не достигая даже целей Максютки Беневоленского, а
тем менее умилительного спокойствия совести Акима Акимыча Юсова. {9}
Что же хорошего в этом типе? - спросит читатель, подметивший, может
быть, в тоне моем особенное расположение к этому типу (что совершенно
справедливо) и предположивший, пожалуй (что уже совершенно несправедливо),
что я даю этому типу преимущество перед тем, который развился в особенности
в настоящую эпоху. А вот, изволите видеть, что: во-первых, погибшие
даровитые личности были все-таки страшно даровиты, и безумное буйство их сил
свидетельствует, как хотите, о богатстве природы; немногие же уцелевшие и
правильнее развившиеся были полные, цельные люди, с деятельностью в высшей
степени плодотворною. Довольно указать в этом случае хоть на покойного Петра
Николаича Кудрявцева, который не виноват же тем, что он слишком рано стал
покойником. Я указываю нарочно на личность, по поводу которой не может
возникнуть ни сомнений, ни недоразумений ни в одном из наших лагерей и
которую никак нельзя отнести к типу кряжевых семинаристов, хотя собственно
Кудрявцев принадлежит к другому, позднейшему пласту, к пласту моих
товарищей, а не руководителей по отношению к развитию. Кудрявцев был самый
даровитый и гармонический из семинаристов-романтиков. В нем, несмотря на
гармоничность и исключительность его природы, мелькали даже порою комические
стороны типа сентиментального романтика, и одна злая, хотя дружеская
эпиграмма {10} резко выразила эти комические черты в стихе: "Педант, вареный
на меду...".
Но ни в ком, как мне кажется, комические стороны сентиментального