"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

романтизма не совместились так резко, как в моем юном наставнике.
Сергей Иваныч решительно весь был создан из сердца, и это сердце было
необычайно мягкое и впечатлительное. Первичность его была совершенно
женская, и я решительно не понимаю, как этот человек мог быть на медицинском
факультете, учиться анатомии, стало быть, резать трупы, да еще кончить курс
лекарем первого отделения, даже с звездочкой, т. е. в числе эминентов. {11}
Раз он упал в обморок, неосторожно обрезавши себе ноготь большого пальца и
вообразивши, что у него сделается антонов огонь, о котором он только что
прослушал, кажется, лекцию; другой раз - целая долгая история происходила по
поводу того, что у него надобно было вырезать веред {12} под мышками. С этою
женскою или, лучше сказать, бабьего мягкостью натуры соединялось самолюбьице
совершенно петушиное и удивительно способное к самообманыванию. Настоящей
страстности в нем не было, но зато был постоянный неугомонный зуд
страстности, и зудил же он, зудил себя паче меры - и стихами, и прозой, и
разными любвями, начинавшимися у него как-то по заказу и о которых я
расскажу в следующей главе все, что помню, расскажу потому, что они
характеризуют ту эпоху. В нем была также способность к энтузиазму, и пусть в
нем она была дешева и кончилась ничем, на меня она хорошо подействовала. А
впрочем, хорошо или дурно, - это бог знает.
В семье нашей и в домашнем быту была та особенность, что всякий, кто
входил в нее более или менее, волею и неволею становился ее членом,
заражался хотя на время ее особенным запахом, даже подчинялся, хоть с
ропотом и бунтом, тому, что мы впоследствии называли с Фетом домашнею
"догмою", развившеюся в позднейшее время до примерного безобразия,
исключительности и самости. Дело вовсе не в том, что у нас был заведенный
порядок - где же его не бывает? - нет, у нас постоянно все более и более
узаконивались, становились непреложными вещи антирациональные, так что
впоследствии посягнуть на священность и неприкосновенность прав на пьянство
и буйство повара Игнатья было делом не совершенно безопасным. Но так
сделалось уже впоследствии... Сначала особенность нашего домашнего быта
захватывала человека как-то полегче. Беда в том только, что если человек
мало-мальски был мягок, он становился чем-то вроде домашнего шута.
И это вот почему. Отец мой, несмотря на свой замечательный ум и на
достаточное, хотя внешнее и потому совершенно заглохшее без пользы для него
и для других образование, был по натуре юморист, и юморист, как всякий
русский человек, беспощадный. Собственно говоря, и щадить-то ему было
нечего. Идеала жизненного и морального перед ним не стояло никакого: пласт
людей, современных ему и тревожно искавших идеала, отыскивал его уже в это
время, быть может, "в мрачных пропастях земли", {13} а он принадлежал к
благоразумному большинству. Это благоразумное большинство той эпохи оставило
нам наивный и по наивности своей драгоценный памятник в "Дневнике студента".
{14} Если читатели не знакомы с этой замечательной по своей
безыскусственности книгою, советую им прочесть ее. Дух отцов наших,
вызвавший пламенное бичеванье Грибоедова, дышит в ней.
Отец мой смеялся или, лучше сказать, потешался добродушнейшим образом
над всяким чувством, любил натравливать на чувство всякого, в ком он
подмечал какую-либо впечатлительность, я в моем наставнике имел для себя
субъект, неоцененный по этой части, влюбляя его каждый месяц и разъяряя его
ежедневно. Он даже чувствовал какую-то антипатию к личностям, сколько-нибудь
серьезным и не поддававшимся на его удочку. Над Сергеем Ивановичем он имел