"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

огромное влияние, даже образовывал его по-своему, не замечая, что сам
отстает, если не совсем отстал уже, от образования эпохи. Сергей Иваныч
слушался его во всем, и в любовных своих похождениях и даже в костюмировке,
тоже не замечая, по добродушию и самолюбию, что в любовных своих интригах он
был его" шутом, а в костюмировке и манерах мог избрать себе менее отсталого
руководителя. Но посудите сами, как же было ему, семинаристу мягкого типа,
крайне падкому до образования, не слушаться человека, который говорил
по-французски и учился в благородном пансионе? Отец нередко вмешивался даже
в его товарищеские связи, устраняя своим влиянием людей буйных, т. е. таких,
которые мало были способны подчиниться его "асандану" {15} (это было одно из
любимых его слов), и "протежируя" личности, оказывавшие любовь к тому, что
считал он образованием.
Зато личности, "протежируемые" отцом и даже сколько-нибудь терпимые,
ходили беспрепятственно во всякое время, имели право сидеть хоть во время
класса и вообще целые дни до условного догматического часа. Догматический
час, час, когда весь дом должен был спать de jure и когда de facto начинался
полнейший разгул всякого блуда, пьянства и безобразия, постепенно шел к
десяти часам вечера, но в ту пору было еще не так. В десять часов только что
кончался день для посторонних. Сергей Иваныч шел из своей комнатки в спальню
отца и матери и часто до часу читал им, а иногда даже и до двух. А моя
детская была подле спальни, и все я слышал, что читалось по ночам Сергеем
Иванычем, как все слышал я, что читалось по вечерам отцом, ибо они
чередовались.
Чтение было у нас поистине азартное в продолжение нескольких лет. Оно
имело огромное влияние на мое моральное развитие. По распущенности ли, по
неверию ли в то, что книжки дело серьезное, как будто не замечали, что я
сижу в углу по вечерам, вместо того чтобы играть в игрушки, и не сплю ночи,
слушая с лихорадочным трепетом "Таинства Удольфского замка", "Итальянца",
"Детей Донретского аббатства" и проч. и проч. {16} И в конце концов я ведь
глубоко благодарен моему воспитанию за то, что не обращали внимания на мое
внимательное слушание. Я, слава богу, никогда не знал "детских книжек", и
если глубоко ненавижу их, то, право, сам дивлюсь своей совершенно
бескорыстной к ним ненависти. Мне их иногда и покупали, но не требовали,
чтобы я читал их; пресыщенный игрушками, которыми я был завален, я вырезывал
из них картинки.
Тоже и в первоначальном учении моем, несмотря на его безобразную
беспорядочность, была своя хорошая сторона, и, может быть, именно эта самая
безобразная беспорядочность. Собственно, учился я тогда мало, но сидел над
ученьем... чрезвычайно много. То, что давалось мне легко, я, разумеется,
вовсе не учил; то, что могло вдолбиться, несмотря на мою лень, при моих
довольно счастливых способностях, как например латинский язык, которому
начал я учиться с русской грамотой вместе, вдолбилось вследствие сиденья по
целым дням в комнате Сергея Иваныча за гнусною книжкою грамматики Лебедева;
то, к чему я вовсе не имел способностей, как математика, вовсе и не
вдолбилось... ma tanto meglio. {но тем лучше (итал.).} А все же таки я, не
прошедший "огня и медяных труб", бурсы и семинарии, - семинарист по моему
первоначальному образованию, чем, откровенно сказать, и горжусь.
Помню я как теперь эту заднюю, довольно грязноватую, выходившую окнами
на двор комнатку, отведенную для житья Сергею: Иванычу и назначенную вместе
с тем для нашего ученья, с ее ветхою мебелью, с дырявым и чернилами