"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

чувствую подле женщин... На беду еще, в этот год гостила у нас неделю дочь
соседки отца по деревне. Ее отпустили к нам из пансиона, и она была уже
девочка лет одиннадцати, прехорошенькая брюнетка, вострая и живая: неделя
жизни с нею, неделя, в которую и мне дали полнейший отдых от ученья,
догадавшись, может быть, что я одурел от него, неделя эта промелькнула как
сон, но чем-то теплым и даже сладким отзывается память о ней, об этой
неделе, об играх в горелки рука с рукою с Катенькой, об играх в гулючки,
когда мы с Катенькой прятались в одном месте и, прижимаясь друг к другу,
таили дыхания, чтобы нас не было слышно; об осенних сумерках вдвоем на одном
кресле с нею, когда что-то колючими и сладкими искрами бегало по моему
составу. И, разумеется, в создаваемых детским воображением романах пленная
красавица - Катенька и рыцарь - я. Но повторяю: никто этого не знает... Если
я теперь могу в этом признаться - то ведь, право, я - как и все, вероятно, -
обязан этим Толстому, обязан новой эпохе.
В нашей эпохе не было искренности перед собою; немногие из нас добились
от себя усиленным трудом искренности, но боже! как болезненно она нам
досталась. Даже в Толстом, который одной ногою все-таки стоит в бывалой
нашей эпохе, очевидны следы болезненного процесса.
Но возвращаюсь к моему дню того времени. Из университета Сергей Иваныч
приходил то раньше, то позже, смотря по количеству лекций. Редко ходил он
туда в вицмундире, товарищей же его, таких же как он студентов, я никогда и
не видывал в вицмундирах; мундиров же ни у него, ни у них и в заводе,
кажется, не было... Если он приходил рано, часу в первом, прослушание уроков
совершалось до обеда, т. е. до приезда отца из присутствия; если поздно, то
вечером часов в шесть, после чаю. Вообще же положенных часов на класс у нас
не было, да и самого слова "класс" не употреблялось, и если я ненавижу
классный порядок и классную дисциплину, как и детские книги, то это
опять-таки бескорыстно, по своей фрондерской натуре. Если у меня было какое-
либо поручение от Софьи Ивановны, то я являлся, не зная никогда урока, с
смиренномудрым и вместе наглым видом; если нет - корчил плачевную физиономию
и плачевно подавал сумбур цифр вместо арифметической задачи, нахально врал
iter - iteris и неисправимо смешивал Иеровоамов с Ровоамами, Ахавов с
Иосафатами. Не знаю почему Сергей Иваныч постоянно всем и всегда говорил,
что у меня блестящие способности и отличное сердце: уроков я не знал
положительно никогда, а прекрасное сердце мое выражалось только в упорном
нахальстве вранья и в обильных токах дешевых слез... Дело, кажется, в том,
что Сергей Иваныч, хоть и один из честнейших и простодушнейших юношей той
эпохи, учить вовсе не умел, или нет, не то что не умел, - может быть, и умел
бы, если бы отрекся от метод, по которым сам учился... Но на эти методы 3
Аполлон Григорьев он не смел посягнуть. Как его учили, так он и меня учил:
ему задавали "от сих до сих", и он задавал; ему вдолбили лебедевскую
грамматику со всеми задачами, он и мне ее вдалбливал - но увы! - он не
догадывался, что я давно открыл источники разных задаваемых им латинских тем
в "гнусной книжке" "De officiis, {"Об обязанностях" (лат.).} {3} хотя,
задавая задачи, он отходил с нею в уголок, а уходя в университет, запирал ее
в один из ящиков кровати, к которому давно подобрал я ключ и который
впоследствии просветил меня насчет многих таинств природы, когда в нем
завелись некоторые красками иллюминованные изображения... а все-таки, как бы
то ни было, а лебедевская грамматика вдолбилась так, что в латинских
разговорах Сергея Иваныча с товарищами мало было для меня непонятного, и,