"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

положим, хоть и по Кузену, толки о Канте, Фихте, Шеллинге и Гегеле; перехват
всякой новой живой мысли, сочувствие всякому новому явлению в жизни и
искусстве, азартное увлечение всяким новым мировым веянием - вот что такое
"Телеграф". Мудрено ли, что им увлекалось все молодое и свежее, сначала как
дельное, так и не совсем дельное молодое и свежее. Потом дельное отошло...
но об этом после. Я беру шашки в известную, данную минуту.
Что же этому, во всяком случае и прежде всего живому направлению,
противупоставляли его ожесточенные враги?.. Старцы - оды Державина, поэмы
Хераскова и творения Максима Невзорова. Популярный вождь благоговел, даже
излишне благоговел перед "потомком Багрима", написал даже впоследствии к
щукинскому изданию сочинений певца Фелицы довольно ерундистую статью, {34} а
над Херасковым тешился уже Мерзляков, {35} а от "нравственности Максима
Невзорова" претило молодое поколение... Бланжевые чулки возились с "Бедной
Лизой" и "Натальей боярской дочерью", но, во-первых, молодому поколению было
уже очень хорошо известно, что самый "Лизин пруд" за Симоновым вовсе не
Лизин пруд, а Лисий пруд, а потом, какое ему было дело до "Бедной Лизы",
когда оно жадно упивалось в "Телеграфе" повестями модного писателя
Марлинского, окруженного в его глазах двойною ореолою - таланта и
трагической участи. {36} Какое дело было ему до "стонов сизого голубка",
{37} воспеваемых его высокопревосходительством И. И. Дмитриевым, {38} когда
чуть что не каждую неделю "Московские ведомости" печатали в объявлениях о
выходящих книгах объявления о новых поэмах Пушкина или Баратынского, об
разных альманахах, где появлялись опять-таки эти же славные или и менее
славные, но все-таки любимые молодежью имена. Разумеется, что уж не только
на "Северные цветы" накидывалась она, тогдашняя молодежь, не только что
старую "Полярную звезду" переписывала в свои заветные тетрадки, но всякую
новую падаль, вроде "Цефея", "Венка", или, как сшутил сам издатель в
предисловии, "Веника граций", {39} пожирала. И понятное совершенно дело. В
каком-нибудь несчастном "Венике" она встречала один из прелестных рассказов
Томаса Мура в "Лалла Рук", "Покровенный пророк Хорасана", какой-нибудь
перевод, разумеется посильный, из Гете и Шиллера, или из Ламартина и Гюго...
Не "Россиадами" и альманашники потчевали.
А старцы-котурны и старцы бланжевые горячились, из себя вон выходили и
в "Вестнике Европы", и в нежной "Галатее", и еще более нежном "Дамском
журнале" князя Шаликова, и, разумеется, как всегда со старцами испокон века
бывало, проигрывали свое дело...
Что, наконец, мог противупоставить живому направлению "Телеграфа" и
тесный кружок Аксакова и солидарный с ним во многом, но более обширный
кружок, столпившийся в "Московском вестнике"?.. Правда, этот последний
кружок не восставал против великого явления в литературе, против Пушкина,
был в связи с сателлитами блестящей планеты, {40} но ведь не перещеголял же
он "Телеграф" в поклонении общему идолу и в других отношениях; в своей
ожесточенной вражде и борьбе с Полевым он старался, напротив, перещеголять
старцев в котурнах и самый "Вестник Европы" площадным цинизмом статей об
"Истории русского народа".
"Московский вестник" страдал изначала той несчастной солидарностью с
старым хламом и старыми тряпками, которая впоследствии подрезывала все
побеги жизни в "Москвитянине" пятидесятых годов... Напишешь, бывало, статью
о современной литературе, ну, положим, хоть
о лирических поэтах - и вдруг к изумлению и ужасу видишь, что в нее к