"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

именам Пушкина, Лермонтова, Кольцова, Хомякова, Огарева, Фета, Полонского,
Мея втесались в соседство имена графини Ростопчиной, г-жи Каролины Павловой,
г. М. Дмитриева, г. Федорова... и - о ужас! - Авдотьи Глинки! {41} Видишь -
и глазам своим не веришь! Кажется - и последнюю корректуру и сверстку даже
прочел, а вдруг, точно по манию волшебного жезла, явились в печати незваные
гости! Или следит, бывало, следит, зорко и подозрительно следит молодая
редакция, чтобы какая-нибудь элегия г. М. Дмитриева или какой-нибудь
старческий грех какого-либо другого столь же знаменитого литератора не
проскочил в нумер журнала... Чуть немного поослаблен надзор, и г. М.
Дмитриев налицо, и г-жа К. Павлова что-либо соорудила, и, наконец, к
крайнейшему отчаянию молодой редакции, на видном-то самом месте нумера
какая-нибудь инквизиторская статья г. Стурдзы {42} красуется, или
какая-нибудь прошлогодняя повесть г. Кулжинского {43} литературный отдел
украшает! И это - в пятидесятые года, все равно как в тридцатые.
Но дело-то в том, что в пятидесятые года у народного направления был
уже Островский, да начинало уже энергически высказываться славянофильство,
честно стараясь разрывать солидарность с гг. Кулжинским, Муравьевым и
прочими витязями, а в тридцатые годы ничего этого не было. Была только
глубокая, даже по всякому времени, не то что только по тогдашнему, статья о
литературе И. В. Киреевского, напечатанная в "Деннице", два-три
стихотворения Хомякова, {44} две-три оригинально-талантливых, хотя по обычаю
неопрятных, повестей Погодина, {45} его да шевыревская профессорская более
или менее замкнутая в пределах аудитории деятельность, и только Аксаков,
единственный полный художник, который вышел из этого кружка, занимался тогда
решительно вздором. Другой, хоть и ограниченный, но действительно даровитый
человек, принадлежавший даже и не к кружку "Московского вестника", а к тесно
театральному, солидарный притом всю жизнь с мракобесами, с петербургским
славянофильством, {46} происшедшим от весьма, впрочем, почтенного человека,
адмирала Шишкова, - Загоскин, еще не издал своего "Юрия Милославского", а
был известен только как писатель комедий, принадлежавших к отвергаемому, и
по справедливости отвергаемому молодежью, роду выдуманных сочинений.
Да и после появления пресловутого "Юрия Милославского" - разве в самом
деле произошел какой-либо переворот в литературных понятиях? Полевой отдал
справедливость даровитой по тогдашнему времени попытке исторического романа
{47} - даже, с теперешней точки зрения, отнесся к нему без надлежащей
строгости. Между тем сам он в ту пору своим пониманием народа и его истории
стоял несравненно выше, чем первый русский романист, и молодежью это очень
хорошо чувствовалось. Ведь Полевой только что впоследствии, да и то
искусственно, дошел в своих драмах до той квасной кислоты и нравственной
сладости, которая господствует в романах Загоскина вообще. В ту же пору, в
пору тридцатых годов, он стоял высоко.
Читали ли вы, люди позднейшего поколения, его литературную исповедь,
{48} которую предпослал он своей книге "Очерки русской литературы"? Еще не
очень давно, года два назад, я перечитывал ее - и чувство симпатии до
умиления к этой даровитой, жадной света личности, всем обязанной самой себе,
- притекало в мою душу - и чрезвычайно омерзительною представлялась мне
знаменитая пародия на Жуковского "Светлану", {49} сочиненная одним из
бездарных, но весьма солидных старцев, в которой Полевой перед каким-то
трибуналом (без трибуналов старцам не живется) {50} обвиняется, между
прочим, в том, что