"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

такого не выдумает... Это не добродушные рассказы Фамусова-Загоскина о
прелестях старого дворянского житья, с массой верных рабов, не комические
наслаждения гаерством шутов и шутих, не наивные восторги, которые сами же
себя и обличают... нет! это Фамусов, дошедший до лирического упоения, до
гордости, до помешательства на весьма странном пункте, на том именно, что
Аркадия единственно возможна под двумя формулами, барства, с одной, и
назойства, {57} с другой стороны, это Фамусов, явно и по рефлексии
презирающий народ и в купечестве и в сельском свободном сословии,
Фамусов-идеалист, которому совершенно бесстыдно жаль, что для изображения
зефиров и амуров не свозят

на многих фурах
От матерей, отцов отторженных детей,

и который в Москве старой видит идеал барского города... в великой,
исторической, народной Москве, свободно растительно расстилавшейся в течение
столетий своими "слободами", замыкаемой тщетно стенами то белого, то
земляного города и рвавшейся в ширь беспредельную... Людям и не с таким
узким идеалом народности, а все "старцы" тридцатых годов, старцы ли с
котурнами или старцы в бланжевых чулках, именно такой только идеал в душе
носили, было не под силу бороться с популярным купчишкой... Даже и
серьезные, народные люди кружка "Московского вестника" не могли с ним
бороться, потому что сами в сущности не знали, за что с ним борются. Они
тянули к преданиям, к истории, к народу, да ведь и он по сердцу тянул туда
же, только они не отличали преданий народа от преданий старцев и заявляли
свою солидарность с ними, чего он,

Отродие купечества,
Изломанный аршин, {58}

не мог с ними разделять, ибо предания старцев он, демократ по рождению
и духу, ненавидел так же сильно, как ненавидел их кровный аристократ
Грибоедов.
За него было все, всякая новая европейская мысль, которую сообщал он
тотчас же, схватывая ее на лету, читателям; каждое веяние жизни современной,
да и само правильное чувство национальности. Этому чувству надобно было на
время отнестись совершенно отрицательно к художественной постройке нашего
исторического быта Карамзиным по одной, абсолютно-государственной идее - и
Полевой явился в своей истории и в своих романах представителем этой
отрицательной потребности: он начал работу, которая еще до сих пор не
кончена, да еще и не скоро кончится.
Могли ли язвить его тогда и ругательства двух "Вестников", {59} и
эпиграммы г. М. Дмитриева, {60} и водевильные куплеты Писарева. {61} Все это
было тогда несравненно ниже его уровня.
Понятное дело, что люди впечатлительные, как В. А. Ушаков, я опять
возвращаюсь к факту, с которого начал, были на его стороне, были совсем его
сеидами, с азартом накидывались на все ему и им враждебное, и каково ни
будь, например, мое и ваше глубокое уважение к покойному Аксакову, но
фельетон Ушакова перестает возмущать ваше чувство... Ведь даже в менее
крупных вопросах, чем те, которых я коснулся, изображая общее настройство