"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

доселе век свой доживает в безразличном поклонении и Гюго и Марлинскому, и в
абсолютном непонимании всего нового и живого, начиная с самого Гоголя.
Та и другая молодежь - два фазиса того, что я не раз уже называл
русским романтизмом и что совершенно не похоже на другие романтизмы. Русский
романтизм так отличается от иностранных романтизмов, что он всякую мысль,
как бы она ни была дика или смешна, доводит до самых крайних граней, и
притом на деле. Немец, например, может род человеческий производить от
обезьян и исправлять какую угодно, хоть пасторскую, обязанность: доходить до
крайнейшего отрицания всяких нравственных основ или до самых
фантасмагорических галлюцинаций и не спиться с кругу, ибо таких чудаков, как
Гофман, который от своих принцев-пиявок, Серпентин {67} и иных созданий
своей чародейной фантазии обретал успокоение только в Ауэрбаховском погребке
{68} да там же большею частию и создавал их, или таких, как Макс Штирнер,
который довел до крайнейшей, безумной последовательности мысль об абсолютных
правах человеческого я, да и сел в сумасшедший дом, - очень немного. Великий
Гегель, по сказанию известного ерника Гейне, выразился как-то в беседе
неуважительно насчет планет небесных, да и сел потом преспокойно за вист.
{69} Француз тоже за исключением лихорадочных эпох истории, когда милая
tigre-singe {тигр-обезьяна (франц.).} {70} разыграется до головокружения,
вообще весьма наклонен к нравственной жизни, наслаждениям фантастическими и
иными прелестями, по весьма правдивым сказаниям Федора Достоевского. {71} Но
мы народ какой-то неуемный, какой-то грубо-первобытный народ. Мысль у нас не
может еще как-то разъединяться с жизнию. Закружилась у нас голова от
известных веяний, так уж точно закружилась. Печальные жертвы приносили мы
этим вихрям в виде Полежаевых, Мочаловых, Марлинских, даже Лермонтовых.
Вот людей такого-то чисто русского закала, людей с серьезной жаждой
мысли и жизни, способных прожигать жизнь или ставить ее на всякую карту,
кроме еще небольшого кружка людей дельных, способных специально чем-нибудь
заняться, мало удовлетворяло направление "Телеграфа" и общий уровень
тогдашней литературы. Праздношатательство, эпикурейство, весьма притом
дешевые, луна, мечта, дева, - тряпки, тряпки! - по позднейшему остроумному
выражению Сенковского-Брамбеуса, {72} проповедуемые в поэзии сателлитами
Пушкина и всякими виршеплетами в бесчисленных альманахах; немецкий
сентиментализм, который стал скоро примешиваться в повестях Полевого и
других к лихорадочно-тревожным веяниям и вел совершенно последовательно к
знаменитому приторно мещанскому эпилогу "Аббадонны", {73} - все это могло.
удовлетворить окончательно только ту молодежь, которая, как например мой
наставник, в сущности переводила романтические стремления на суть знаменитой
песни:

Для любви одной природа
Нас на свет произвела, {74}

да уездных или замоскворецких барышень, которые все ожидали, что в
последней главе "Онегина" явится опять не убитый им и только почтенный
убитым Ленский и соединится с овдовевшею Ольгою, равномерно как Онегин с
Татьяной. Из юношей, веривших в упомянутую песню, образовались или
подьячие-пивогрызы, или лекаря-взяточники, или просто нюни и пьянюги; из
барышень, конечно, Кукушкины, с жадностию читающие и в зрелых летах, "когда
препятствия исчезают и два любящиеся сердца соединяются". {75} Все это как