"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

искреннейшею симпатиею и жадностью читались романы Радклиф, Жанлис,
Дюкре-Дюмениля и Августа Лафонтена.
О них, о том мире, которым населяли они детское воображение, я считаю
нужным поговорить в особенной главе.


ЗАПОЗДАЛЫЕ СТРУИ

Кроме этих живых, в самом воздухе жизни носившихся веяний, кругом меня
и - буквально, не метафорически говоря, вокруг моей детской постели
шелестели еще впечатления былого, уже прожитого времени... Собственно,
только что числились прожитыми эти впечатления, и не сменены совершенно, а
только что заслонены несколько были они новыми ответами на новые требования
жизни, продолжая тем не менее действовать, влиять, воспитывать... Они,
пожалуй, принадлежали уже к РОДУ тех впечатлений, в силе которых на душу
неохотно сознаются молодые, свежие поколения, но тем не менее они отяготели
на них неизбежным наследством, засели в них целым органическим, неотделимым
от души миром.
То был, как я уже сказал, мир старых - и, разумеется, переводных
романов, через посредство которых в новые волны жизни вливались
многоразличные, более или менее запоздалые струи былого времени.
Моя детская комната была подле спальни отца и матери, и кроватка стояла
у самых дверей, так что и старинно-патетическое чтение отца, и
сентиментально-дьячковское и монотонное чтение Сергея Иваныча - были мне
слышны до слова в продолжение ночи, кроме того уже, что никто не

препятствовал мне слушать, прижавшись где-нибудь в уголку, чтение вечером,
начинавшееся обычно после пяти часов, т. е. по окончании вечернего чая в
моей комнате, служившей вместе и чайною. Разве только отец иногда заметит,
да и то больше "для проформы" (как он выражался насчет разных
официальностей), "ты бы шел лучше в залу с Маришкой играть", а Маришка, т.
е. Марина, была девочка моих лет, нарочито для удовольствия барчонка
привезенная из Владимирской деревни; но о непременном выполнении своего
замечания отец нисколько не заботился, сам слишком увлекаясь интересом
читаемого, да разве, если уж что-либо слишком страшное или слишком
скандальное очень явно предвиделось в дальнейшем ходе читаемого, то высылал
меня вон с авторитетом родительской власти. Да и на то были средства. Коли
только вечер был не летний, т. е. коли я, volens-nolens, {волей-неволей
(лат.).} не должен был отправляться на двор или в сад, я с замиранием
сердца, на цыпочках прокрадывался в девичью, находившуюся подле моей
комнатки, усаживался около шившей у дверей Лукерьи и, не мешая ей
разговорами, прислонялся ухом к дверям и опять-таки, с маленький перерывом,
дослушивал от слова до слова привлекательные уже самою таинственностью своей
страхи или скандалы... Ну, а летом другое было средство. Я тщательно замечал
всегда, куда кладет отец читаемую книгу: он же, как человек порядка, и
клал-то ее всегда на определенное место, на верх бюро, на левую сторону под
календарь. Затем, на другой день утром, в часы, когда по уходе Сергея
Иваныча я должен был зазубривать краткий катехизис, или исключения третьего
латинского склонения, или велеречивые повествования Матвея Шрекка о царях
вавилонских и ассирийских, {1} я уловлял ту минуту, когда мать в болезненном
настройстве начинала пилить, грызть и есть Лукерью или в добром - усердно

1234567891011121314151617181920212223242526272829303132333435363738394041424344454647484950515253545556575859606162636465666768697071727374757677787980818283848586878889909192