"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

В конце двадцатых и в начале тридцатых годов в обращении между обычными
читателями всякой всячины находились уже, конечно, не "Кандид" г. Волтера,
не "Антеноровы путешествия", {10} не "Кум Матвей" {11} и даже не "Фоблаз".
{12} Со всеми этими прекрасными и назидательными сочинениями познакомился я
уже после, в эпоху позднейшую даже, чем студенчество. Струя
нахально-рассудочного или цинически-сладострастного созерцания жизни,
бежавшая по этим дореволюционным {13} продуктам, уже сбежала и сменилась
иною, в свою очередь тоже сбегавшею уже струею - так сказать, реакционною.
Средние века - которые были как время мрака и невежества отрицаемы "веком
разума" - мстили за себя. Они, хоть на первый раз по возобновлении, и
совершенно ложно понятые, - заняли почти что всевластно человеческое
воображение. Рыцарство, с одной стороны, таинственности загробного мира и
сильные страсти с мрачными злодеяниями - с другой... вот что дразнило
немалое время вкус публики, которой приелись и нахальство голого рассудка и
бесцеремонная чувственность былого времени. Уже самый "Фоблаз" - книга,
стоящая, так сказать, на грани двух направлений: сказка, интрига весьма
спутанная и сложная играет в нем роль нисколько не меньшую чувственности - и
история Лодоиски имеет в нем уже весь характер последующего времени, романов
г-ж Жанлис и Коттен. Сказка, интрига, чудесное и таинственное должны были на
время занять человеческий ум - именно потому, что крайние грани
революционного мышления и созерцания были крайними гранями его собственного
истощения. После фанатически-чувственного культа разума гебертистов {14} и
после сентиментально-сухого культа высшего существа, признанного и
освященного Робеспьером, идти дальше было некуда. Замечательно, что самое
освещение этого культа добродетельным учеником Жан-Жака {15} сливалось уже с
смешными бреднями и мистериями вдовицы Катерины Тео {16} (Theos). Кроме
того, пресытившись тщетой различных утопий будущего, одна за другою
оказывавшихся несостоятельными, человечество на время поворачивало назад
оглобли и переселяло свои мечты в прошедшее.
Так было, конечно, преимущественно в той стране, в которой
революционное движение совершилось в самой жизни, а не в одном мышлении, т.
е. во Франции, и, обращая взгляд на сказки, дразнившие и тешившие вкус
ближайшего послереволюционного поколения, надобно непременно иметь это в
виду и строго различать струи, бегущие по романам хотя бы, например,
англичанки Анны Редкляйф, или Радклиф, как обычно писали у нас ее имя,
чопорной гувернантки герцога Орлеанского г-жи Жанлис или слезливой г-жи
Коттен и добродетельно-сентиментального Дюкре-Дюмениля - и немцев Клаурена и
Шписса. Все это имеет, пожалуй, одну общую исходную точку, и эту точку
можно, пожалуй, назвать реставрацией средних веков - но не везде слово
"реставрация" однозначительно в этом отношении с словом "реакция".
Талант, например, Анны Радклиф и ее магическое влияние на бывалых
читателей - не подлежат ни малейшему сомнению. Покойный А. В. Дружинин в
одном из своих "Писем иногородного подписчика", с своими всегдашними
качествами чуткости и тонкости, написал несколько блестящих и даже
эстетически глубоких страниц {17} о значении и обаятельной силе множества
сторон в произведениях ныне забытой романистки, передавши искренне свои
впечатления от этой живописи мрачных расселин и подземелий, зверских
страстей и вместе самых чинных, английски-нравственных жизненных воззрений -
живописи с колоритом иногда совершенно рембрандтовским... но он не коснулся
исторических причин, лежавших в основе этой живописи и ее породивших, не