"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

очень легкомысленные и ветреные, - помимо, конечно, ее ведома - вышедшие у
нее точно французскими и даже провансальскими рыцарями, - или резонеры,
рассудочные люди, схожие, как две капли воды с типами французских буржуа. О
г-же Коттен я не распространяюсь, по тому что хоть она и больше, может быть,
читалась, но в сущности менее характеристична. Дюкре-Дюмениль, как я уже
сказал, брал преимущественно запутанностью сказки. Чрезвычайно важно то
только, что во все: этих совершенно различных один от другого романистах, во
всех, - если прибавить к ним еще и г-жу Монтолье, автора знаменитой тоже
тогда "Каролины Лихтфильд" и "Амалии, или Хижины среди гор" {28} - несмотря
на всю их пошлость, общий французский дух и конец восемнадцатого века
выражаются все-таки очень ярко и наглядно и в легкомыслии, и в
чувственности, и в мещанской рассудочности взгляда на жизнь. Та
нравственность, к которой они клонят, и та мораль, которая из них выводится,
вовсе не то, что чопорный пуританизм Радклиф или добродетель, проповедуемая
Шписсом. Она гола и суха до крайней пошлости, не обвита ни сплиническим
мраком, ни нимбом таинственности - и совершенно практична. Сочинялись эти
изделия по чисто внешним, а уж никак не по внутренним побуждениям. Не
стремление к средним векам, к таинственному или ужасному порождало их с их
крестовыми походами, замками и подземельями, таинствами и ужасами, а просто
мода и прихоть. Вкус к разбойникам пошел от Шиллера, т. е. от того M-r
Gilles, auteur allemand, {г. Жиля, немецкого литератора (франц.).} которому
юная республика посылала гражданский патент и которого Карл Моор переделался
на французской сцене в Robert, chef des brigands, {Робера, главаря шайки
разбойников (франц.).} - таинства, подземелья и ужасы были простым
соревнованием громадному успеху романов Анны Радклиф. Всурьез еще ничто
подобное не принималось французским духом. Еще не явилась знаменитая книга
г-жи Сталь о Германии, {29} а Шатобриан еще только обдумывал свой "Genie du
christianisme", {"Гений христианства" (франц.).} еще носил только в душе
психологические исповеди Репе и Эвдора. {30} Писались просто сказки, бившие
на занимательность и прошпигованные насквозь с одной стороны
сентиментальностью, которой, как виноградным листиком, прикрывалась, и не
всегда удачно, чувственность; да нравственностью, которая в переводе на
чистый французский язык значила и значит всегда, как известно,
рассудочность. Но этим-то лицемерством и важны эти пошлые изделия,
предназначавшиеся для потребления читающей черни. Лицемерство
сентиментальности и нравственности - вещь весьма понятная после чувственных
сатурналий, начатых философом Дидро и законченных маркизом де Садом. {31}
Была, однако, еще струя, еще более запоздалая, но зато гораздо
искренней мутная, в которой старый, дореволюционный XVIII век сказывался
совершенно животненными отрыжками. Эта струя бежала сильно в произведениях
одного, тоже из любимых писателей читающей черни, в Пиго-Лебрене. Это был
уже просто писатель-циник, хотя, надобно отдать ему полную справедливость,
несравненно более талантливый, чем все сентименталисты, и несравненно менее
противный, чем любимый писатель последующего времени, Поль де Кок, с силою
комизма неоспоримой, с наглой искренностью разврата, без малейших претензий
на мораль и добродетель, которые в Поль де Коке гораздо гнуснее для здравого
эстетического и нравственного чувства, чем его скабрезности. Сочинений этого
весьма откровенного господина до сих пор, я думаю, нельзя читать без смеха;
даже характеры и лица умел рисовать он, - и кто, например, читал
когда-нибудь "Пажа", {32} тот, верно, не забыл достолюбезного гусара