"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

Брандта, верного друга барона Фельцгейма и верного дядьки его молодого сына,
милых сцен на станции с хозяйкой, и с старым циником, и с рыжим капуцином...
Прямота и откровенность вольтерьянизма с его ненавистью к monacaille
{монашескому (франц.).} и дидротизма с фанатическим поклонением
чувственности слышатся пренаивно в подобных сценах. Пиго-Лебрена я не могу
отнести даже к числу вредных писателей: разврат у него так бесцеремонно
показан, так обнажен от всяких завлекающих и дразнящих покровов, что едва ли
кого соблазнить может. Я помню, что отец, например, читая вслух "Пажа",
высылал меня на короткое время из комнаты и что потом я, как уже
рассказывал, крал по обычаю книгу и, конечно, прочитывал с некоторым
лихорадочным трепетом пропущенные места: особенного действия они на меня,
сколько я помню, не производили, а смеялся я ужасно, потому что
действительно смешно, гораздо смешней Поль де Кока (которого, впрочем, я
как-то терпеть не мог всегда) писал человек.
Но вся штука в том, что Пиго-Лебрен - прямой и смелый человек, нахально
сам себя выставлявший безнравственным писателем, "проформа" требовала, чтобы
юное воображение было удаляемо от знакомства с таким циником. Именно только
"проформа", потому что никому не приходило в голову гнать меня из комнаты,
когда читались "Природа и любовь", "Вальтер, дитя ратного поля" 33 и другие
произведения безнравственнейшего из писателей того времени, равно
помешанного на чувственности самой ядовитой и дразнящей, как на добродетели
самой приторно-немецкой, и знаменитого даже нравственностью и добродетелью,
немца Августа фон Лафонтена. Многим, в особенности помнящим только стих
Пушкина:

Роман во вкусе Лафонтена, {34}

приговор мой насчет безнравственности этого и других подобных ему в это
время романистов покажется, по всей вероятности, парадоксальным; но в
сущности, если уж говорить о безнравственности или вреде литературных
произведений, то дело выйдет совершенно так. Молодое сердце и даже, проще
говоря, молодая чувственность не так легко, как вообще думают, поддаются
цинически-нахальному, не таящему себя под покровами разврату. До этого
надобно дойти, а сначала нужны непременно приманки, покровы, некоторая
таинственность, нужно то, что вообще сообщает прелесть всем запретным
плодам. В самой женщине натуру благоустроенную влекут сначала именно такие
же свойства...
Из читателей даже не совсем молодого поколения, а только несколько
помоложе того, к которому принадлежу я, никто, конечно, не читал
сентиментально-чувственной дичи добродетельного немецкого романиста, с чем я
их от души поздравляю, потому что время, которое было бы употреблено на это
совершенно пустое и праздное чтение, с большею пользою пошло, вероятно, хоть
на игры на свежем воздухе, а тревожное чувство, которое бы оно непременно
возбудило в их существе, находило себе, и притом в пору, позднее, правильный
и жизненный, а не книжный выход. Но с другой стороны, не совещусь я нимало
сам признаваться и в этом чтении и в немалом влиянии этого чтения на мое
развитие. Так было, так сделалось: я-то, спрашивается, чем тут виноват?
Представьте вы себе вот какого рода, например, нелепую историю. Живет в
каком-то немецком захолустном городке добродетельнейший и честнейший до
паточной приторности танцмейстер. Совокупляется он - браком, разумеется - с