"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

столь же добродетельною, прекрасною и еще более бедною, чем он сам, девицею;
живут они как и следует, т. е. как канар и канарейка, пересыпаясь непрерывно
поцелуями и питаясь весьма скудною пищею. Тем не менее, несмотря на скудное
питание, приживают они сына Вальтера. Вальтер выходит образцом всякой
чистоты и добродетели. В ранней юности он встречает какую-то шатающуюся
девицу, тоже образец чистоты, добродетели и невинности, дружится с нею и
препроводит он с нею время наичистейшим образом, храня, хотя не без
волнений, и весьма притом тревожных, ее чистоту. Как уж это ему удается,
спросите у добродетельного писателя, ставящего его, как нарочно, в самые
затруднительные положения... Затем - какими уж именно судьбами, не могу вам
поведать в точности, ибо нить самой сказки исчезла из моей памяти, а если б
я вздумал ее перечитывать, то вы бы имели полнейшее право заподозрить меня в
непомерной глупости, - Вальтер попадается в какой-то богатый дом, к
странному чудаку-старцу, у которого есть прелестная и невинная, как сама
невинность, шестнадцатилетняя племянница. Чудаку почему-то и от кого-то
нужно скрыть на месяц свою племянницу и вместе с тем убедиться в добродетели
Вальтера. В огромном саду его есть уединенный домик, клетка для канара и
канарейки, - и вот в этот-то домик, совершенно одних, поселяет он Вальтера и
Леопольдину, обязавши первого честным словом хранить вверенную ему чистоту
красавицы, а ей самой не сказавши, конечно, ни слова, ибо предполагается
везде и всегда, что "у девушек ушки золотом завешены". Можете вообразить
себе, какую адски-раздражающую нервы жизнь ведут сии чистые голубки целый
месяц. Я полагаю, что Кукушкина, у которой глаза закатываются под лоб от
восторга, когда она читает, "как препятствия исчезают и два любящих сердца
соединяются", не раз и не два, а раз двадцать перечитывала эту идиллию.
История называется "Вальтер, дитя ратного поля" - в российском переводе,
разумеется. Не этот, впрочем, Вальтер дитя ратного поля, а ребенок,
действительно найденный им во время битвы и им воспитанный. Сказку, повторяю
вам, я забыл.
Или вот еще, например, история, которой мой отец в особенности
восхищался всегда, живя уже более воспоминаниями, но любя дразнить себя ими,
восхищался, как Кукушкина, - история, называющаяся - "Природа и любовь". Вам
не безызвестно конечно, что последняя четверть XVIII века помешалась на
природе, на первобытной чистоте и невинности, бредила о том, как бы создать,
сочинить хоть искусственно - как Вагнер во второй части "Фауста" сочинил
Гомункулуса, - высидеть, наконец, как-нибудь человека природы. Великий
красноречивый софист, добросовестнейший и пламеннейший из софистов, потому
именно, что он прежде всех самого себя обманывал, Руссо, пустивший в ход и
теорию абсолютной правоты страстей в своей "Юлии", и теорию, отрешенную от
условий воспитания, в своем "Эмиле", и сделанную общественную утопию в своем
"Contrat social" {"Общественном договоре" (франц.).} - если и не выдумал эту
"природу конца XVIII века", ибо и до него еще было немало ее выдумщиков, то
по крайней мере силою своего огненного таланта и увлекающего красноречия,
самою жизнию, полною мук из-за нелепой мысли и преследований за нелепую
мысль, пустил ее в ход на всех парусах. Гонимый всеми - и католиками, и
кальвинистами, и даже самыми философами, осыпаемый клеветами и бранью
Дефонтеней {35} и других подобных личностей, но вместе и нещадными
сарказмами Вольтера, {36} он, однако, на известный срок времени, вполне
торжествует по смерти. Не только что ко гробу его ездят на поклонение всякие
путешественники (помните, как какой-то англичанин без дальних разговоров,