"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

веком". Разница в том только, что для нее Аркадия была на Дмитровке, для
меня - на Тверской, и разница, кроме того, в эпохах.
Я родился в 1822 году. Трех лет я хорошо помню себя и свои
бессознательные впечатления. Общественная катастрофа, разразившаяся в это
время, катастрофа, с некоторыми из жертв которой мой отец был знаком по
университетскому благородному пансиону, {21} страшно болезненно
подействовала на мое детское чувство.
Детей большие считают как-то необычайно глупыми и вовсе не подозревают,
что ведь что же нибудь да отразится в их душе и воображении из того, что они
слышат или видят. Я, например, хоть и сквозь сон как будто, но очень-таки
помню, как везли тело покойного императора Александра и какой странный страх
господствовал тогда в воздухе... {22}
Да, никто и ничто не уверит меня в том, чтобы идеи не были чем-то
органическим, носящимся и веющим в воздухе, солидарным, преемственным...
То, что веяло тогда над всем, то, что встретило меня при самом входе
моем в мир, мне никогда, конечно, не высказать так, как высказал это высоко
даровитый и пламенный Мюссе в "Confessions d'un enfant du siecle".
{"Исповедь сына века" (франц.).} Напомню вам это удивительное место, {23}
которым я заключу очерк преддверия моих впечатлений:
"Во времена войн империи, в то время, как мужья и братья были: в
Германии, тревожные матери произвели на свет поколение горячее, бледное,
нервное. Зачатые в промежутки битв, воспитанные в училищах под барабанный
бой, тысячи детей мрачно озирали друг друга, пробуя свои слабые мускулы. По
временам являлись к ним покрытые кровью отцы, подымали их к залитой в золото
груди, потом слагали на землю это бремя и снова садились на коней.
Но война окончилась; Кесарь умер на далеком острове.
Тогда на развалинах старого мира села тревожная юность. Все эти дети
были капли горячей крови, напоившей землю: они родились среди битв. В голове
у них был целый мир; они глядели на землю, на небо, на улицы и на дороги, -
все было пусто, и только приходские колокола гудели в отдалении.
Три стихии делили между собою жизнь, расстилавшуюся перед юношами: за
ними навсегда разрушенное прошедшее, перед ними заря безграничного
небосклона, первые лучи будущего, и между этих двух миров нечто, подобное
океану, отделяющему старый материк от Америки; не знаю, что-то
неопределенное и зыбкое, море тинистое и грозящее кораблекрушениями, по
временам переплываемое далеким белым парусом или кораблем с тяжелым ходом;
настоящий век, наш век, одним словом, который отделяет прошедшее от
будущего, который ни то ни другое и походит на то и на другое вместе, где на
каждом шагу недоумеваешь, идешь ли по семенам или по праху.
И им оставалось только настоящее, дух века, ангел сумерек, не день и не
ночь; они нашли его сидящим на мешке с костями, закутанным в плащ себялюбия
и дрожащим от холода. Смертная мука закралась к ним в душу при взгляде на
это видение, полумумию и полупрах; они подошли к нему, как путешественник,
которому показывают в Страсбурге дочь старого графа Саарвердена,
бальзамированную, в гробу, в венчальном наряде. Страшен этот ребяческий
скелет, ибо на худых и бледных пальцах его обручальное кольцо, а голова
распадается прахом посреди цветов.
О народы будущих веков! - заканчивает поэт свое вступление. - Когда в
жаркий летний день склонитесь вы под плугом на зеленом лугу отчизны, когда
под лучами яркого, чистого солнца земля, щедрая мать, будет улыбаться в