"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

своем утреннем наряде земледельцу; когда, отирая с мирного чела священный
пот, вы будете покоить взгляд на беспредельном небосклоне и вспомните о нас,
которых уже не будет более, - скажите себе, что дорого купили мы вам будущий
покой; пожалейте нас больше, чем всех ваших предков. У них было много горя,
которое делало их достойными сострадания; у нас не было того, что их
утешало".

II. МИР СУЕВЕРИЙ

Хорошая вещь - серьезные и захватывающие жизнь в ее типах литературные
произведения. Мало того, что они сами по себе хороши, положительно хороши, -
они имеют еще отрицательную пользу: захвативши раз известные типы,
художественно и рельефно увековечив их, они отбивают охоту повторять эти
типы.
Вот, например, не будь аксаковской "Семейной хроники", я бы неминуемо
должен был вовлечься в большие подробности по поводу моего деда, лица, мною
никогда не виданного, потому что он умер за год до моего рождения, {1} но по
рассказам знакомого мне, как говорится, до точки и игравшего немаловажную
роль в истории моих нравственных впечатлений.
Теперь же стоит только согласиться на общий тип кряжевых людей бывалой
эпохи, изображенной рельефно и вместе простодушно покойным Аксаковым, да
отметить только разности и отличия, и вот образ, если не нарисованный мной
самим, то могущий быть легко нарисован читателем.
Дед мой в общих чертах удивительно походил на старика Багрова, и день
его, в ту эпоху, когда он уже мог жить на покое, мало разнился, судя по
семейным рассказам, от дня Степана Багрова. Чуть что даже калинового подожка
у него не было, а что свои талайченки, {2} даже свои собственные калмыки
были, это я очень хорошо помню. Разница между ним и Степаном Багровым была
только в том, что он, такой же кряжевой человек, поставлен был в иные
жизненные условия. Он не родился помещиком, а сделался им, да и то под конец
своей жизни, многодельной и многотрудной. Пришел он в Москву из
северо-восточной стороны в нагольном полушубке, пробивал себе дорогу лбом, и
пробил дорогу, для его времени довольно значительную. Пробил он ее,
разумеется, службой, и потому пробил, что был от природы человек умный и
энергический. Еще была у него отличительная черта - это жажда к образованию.
Он был большой начетчик духовных книг и даже с архиереями нередко спорил;
после него осталась довольно большая библиотека, и дельная библиотека,
которою мы, потомки, как-то мало дорожили...
Странная вот еще эта черта, между прочим, и опять-таки черта, как мне
кажется, общая в нашем развитии, - это то, что мы все маленькие Петры
Великие на половину и обломовцы на другую. В известную эпоху мы готовы с
озлоблением уничтожить следы всякого прошедшего, увлеченные чем-нибудь
первым встречным, что нам понравилось, и потом чуть что не плакать о том,
чем мы пренебрегали и что мы разрушали. Мне было уже лет одиннадцать, когда
привезли нам в Москву из деревни сундуки с старыми книгами деда. А то была
уже эпоха различных псевдоисторических романов, которыми я безразлично
упивался, всеми от "Юрия Милославского" {3} до "Давида Игоревича" {4} и
других безвестных ныне произведений, от "Новика" {5} Лажечникова до
"Леонида" {6} Рафаила Зотова. Странно повеяли на меня эти старые книги деда
в их пожелтелых кожаных переплетах, книги мрачные, степенные, то в лист и