"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

печатанные славянским шрифтом, как знаменитое "Добротолюбие", {7} то в малую
осьмушку, шрифтом XVIII века, и оригинальные вроде назидательных сочинений
Эмина, {8} и переводные вроде творений Бюниана и Иоанна Арндта, {9} и
крошечные и полуистрепанные, как редкие ныне издания сатирических журналов:
"И то и се", "Всякая всячина". Как теперь помню, как я глядел на них с
каким-то пренебрежением, как я - а мне отдали право распорядка этой
библиотеки - не хотел удостоить их даже чести стоять в одном шкапу с
"Леонидами", "Постоялыми дворами", "Дмитриями Самозванцами" {10} и другим
вздором, которым, под влиянием эпохи, наполнил я шкап, отделивши от них
только сочинения Карамзина, к которому воспитался я в суеверном уважении.
Помню, я даже топтал их ногами в негодовании, а все-таки, пожираемый жаждою
чтения, заглядывал в них, в эти старые книги, и даже начитывался порою
сатирических изданий новиковской эпохи (Рослад и других од, {11} равно как
сочинений Княжнина и Николева одолеть я никогда не мог) и знакомством своим
с мыслью и жизнью ближайших предков обязан был я все им же, старым книгам. И
как я жалел в зрелые годы об этой распропавшей, раскраденной пьяными лакеями
и съеденной голодными мышами библиотеке. Но увы! как и везде и во всем,
поздно хватаемся мы за наши предания...
Дед мой был знаком даже с Новиковым, и сохранилось в семье предание о
том, как струсил он, когда взяли Новикова, {12} и пережег {13} множество
книг, подаренных ему Николаем Иванычем. Был ли дед масоном - не могу сказать
наверное. Наши ничего об этом не знали. Лицо, принадлежавшее к этому ордену
и и имевшее, как расскажу я со временем, большое влияние на меня в моем
развитии, говорило, что был.
Дед и мир, когда-то вокруг его процветавший, мир довольства и даже
избытка, кареты четверней, мир страшного, багровского деспотизма,
набожности, домашних свар - это была Аркадия для моей тетки, но далеко не
была это Аркадия для моего отца, человека благодушного и умного, но
нисколько не экзальтированного.
Когда приезжали к нам из деревни погостить бабушки и тетки, я
решительно подпадал под влияние старшей тетки; о ней, как о лице довольно
типическом, я буду говорить еще не раз. Натура страстная и даровитая, не
вышедшая замуж по страшной гордости, она вся сосредоточилась в воспоминаниях
прошедшего. У нее даже тон был постоянна экзальтированный, но мне только уже
в позднейшие года начал этот тон звучать чем-то комическим. Ребенком я
отдавался ее рассказам, ее мечтам о фантастическом золотом веке, даже ее
несбыточным, но упорным надеждам на непременный возврат этого золотого века
для нашей семьи.
Была даже эпоха и... я обещался быть искренним во всем, что относится к
душевному развитию, буду искренен до последней степени, - эпоха вовсе не
первоначальной молодости, когда, под влиянием мистических идей, я веровал в
какую-то таинственную связь моей души с душою покойного деда, в какую-то
метемпсихозу не метемпсихозу, а солидарность душ. Нередко, возвращаясь ночью
из Сокольников и выбирая всегда самую дальнюю дорогу, ибо я любил бродить в
Москве по ночам, я, дойдя до церкви Никиты-мученика в Басманной,
останавливался перед старым домом на углу переулка, {15} первым пристанищем
деда в Москве, когда пришел он составлять себе фортуну, и, садясь на паперть
часовни, ждал по получасу, не явится ли ко мне старый дед разрешить мне
множество тревоживших мою душу вопросов. На ловца обыкновенно и зверь бежит.
С человеком, наклонным к мистическому, случаются обыкновенно и факты,