"Аполлон Григорьев. Мои литературные и нравственные скитальчества" - читать интересную книгу автора

очередь от воспринятия известной же доли новых впечатлений нового поколения.
Не только мой отец, человек, получивший хоть и поверхностное, но в
известной степени полное и энциклопедическое образование его эпохи, - даже
его чрезвычайно малограмотные товарищи по службе, которых уже, кажется,
ничто, кроме взяток, описей и погребков не могло интересовать, - и те не
только что слышали про Пушкина, но и читали кое-что Пушкина. Небольшую,
конечно, но все-таки какую-нибудь часть времени, свободного от службы и
погребков, употребляли они иногда на чтение, ну хоть с перепоя тяжкого, -
даже хоть очень небольшую, но все-таки какую-нибудь сумму денег,
остававшихся после житья-бытья да кутежей, употребляли, хотя спьяну, на
покупку книг, приобретая их преимущественно, конечно, на Смоленском рынке
или у Сухаревой башни; некоторые даже библиотечки такого рода пытались
заводить. В особенности мания к таким совершенно, по мнению жен их,
бесполезным покупкам распространилась, когда полились неудержимым потоком
российские исторические романы. Тут даже пьянейший, никогда уже не
достигавший совершенного трезвого состояния, из секретарей магистрата -
прочел книжку и даже купил у носящего эту книжку, хотя не могу с точностию
сказать, потому ли он купил в пьяном образе, что прочел, или потому прочел,
что купил в пьяном образе. То была "Танька-разбойница Ростокинская", {1}
которая особенно представлялась ему восхитительною с кнутом в руках - так
что он купил, кажется, даже табатерку с таковым изображением знаменитой
героини.
Но российские исторические романы принадлежат уже к последующей полосе,
а не к этой, кончающейся началом тридцатых годов и замыкающей в себе из них
только первые романы Загоскина и Булгарина, {2} только первые опыты
российского гения в этом роде.
Российский гений открыл род этот, как известно, не сам, а перенял, но
проявил свою самостоятельность в изумительном его облегчении и непомерной
вследствие такого облегчения плодовитости, - о чем в свое время и в своем
месте я поговорю, конечно, подробнее.
В ту полосу времени, о которой доселе идет еще пока у меня дело, -
новыми струями для поколения отживавшего и читающей черни были романы
знаменитого шотландского романиста - или, как условлено было называть тогда
в высоком слоге альманачных и даже журнальных статеек, "шотландского барда".
"Шотландский бард", возбуждавший некогда восторг до поклонения,
обожание до нетерпимости, поглощаемый, пожираемый, зачитываемый целою
Европою в порядочных и нами в весьма гнусных переводах, - порождавший и
послания к себе поэтов, как например нашего Козлова, {3} и целые книги о
себе - вроде книги какого-то невероятно ограниченного шотландца, кажется,
Олена Кунингам {4} по прозванию, полной неблагопристойно-тупоумного
поклонения, не знающего уже никаких границ, - шотландский бард, говорю я,
отошел уже для нас в прошедшее, - не возбуждает уже в нас прежних восторгов
- тем менее может возбуждать уже фанатизм. Факт и факт несомненный -
печальный ли, веселый ли, это я предоставляю разрешать ad libitum, {по
желанию (лат.).} - что в конце двадцатых и в тридцатые годы, серо и грязно
изданные, гнусно и притом с Дефоконпретовских переводов {5} переведенные
романы его выдерживали множество изданий и раскупались, несмотря на то, что
продавались очень не дешево - расходились в большом количестве, а в половине
сороковых годов затеяно было в Петербурге дешевое и довольно приличное
издание переводов Вальтер Скотта {6} с подлинника, да и остановилось на